 Георгiй Барташ |  |
|
Из дневников Джона Ф. Балтазарова.
Часть 2. «Перчатки»
21.10.94. Совершенно случайно обнаружил, что ты забыла свои перчатки. Они лежали на вешалке в прихожей, заваленные шапками. Теперь каждое утро и несколько раз вечером я обнюхиваю их, пытаясь уловить твой запах...
26.10.94. Странное дело, впервые, когда я обнюхал твои перчатки, мне показалось, что я узнал аромат твоих духов. Он был настолько явственным, словно ты их только что сняла. Теперь же этот тонкий аромат перебивается другими запахами: кожи, шерстяной подкладки, пота, чего-то еще неуловимого. Как-будто галантерейная сущность перчаток решила вычеркнуть из собственной биографии все связанное с тобой...
3.11.94. Перчатки зажили своей собственной жизнью. Их запах уже не похож на твой, он словно принадлежит женщине, которая временно заменяет тебя, не дает своим присутствием тебя забыть. Ее аромат – это аромат мечты, надежды, ожидания...
22.11.94. Перчатки пришлось спрятать. У меня появилася подруга. Почему-то я сразу же дал ей прозвище «Жаба», хотя она маленькая, крепко сбитая и шустрая. Чтобы не возбуждать ее ревность, я спрятал мою реликвию.
Она появилась в моем доме за компанию с Жучками. Поначалу я подумал, что это любовница Наташки Жучок, т.к. Наташка пару раз бросала, что уже неоднократно намеревалась завести лесбийскую интрижку, и Жаба, т.е. Света ей максимально для этого подходит. (В этой семейке все, что произносится вслух как нечто гипотетическое, на самом деле или уже произошло, или находится в процессе).
Затем, через пару дней, по сильной пьяни, когда кроме Жучков и Светы ко мне заехал еще и Ходоська, у всех случился небольшой гормональный взрыв. Жучки, не уходя из-за стола, занялись животной жизнью, а Света, не будь дура, завалила Ходоську. Ты же знаешь Ходоську: еще ни одна баба без судороги мимо его не прошла. Единственной женщиной, которая оказалась равнодушна к его античной красоте, была ты, за что я тебя еще сильнее уважаю.
Сексуальные упражнения этой четверки так сильно смутили мое душевное равновесие, что я раз пять выскакивал в прихожую, что бы прильнуть к перчаткам...
Неделю спустя гопкомпания опять собралась у меня. У Жабы с Ходоськой что-то не получилось: Ходоська сидел с таким видом, словно у него желудочные колики, и Жаба, скорей всего из чувства мести, соблазнила меня. Извини за откровенность, конечно, она не вызывает у меня ничего, кроме дружеского участия, особенно учитывая ее патологическую болтливость, но в постели ты по сравнению с ней, то же самое, что легкая рябь на пруду в дачном поселке на фоне океанского тайфуна...
25.11.94. Лежал, читал газеты. Твои перчатки лежали у меня на груди. Читая, я их поглаживал. Ниже перчаток лежала кошка. Иногда поглаживал и ее. Ты в курсе, что творят индонезийские милитаристы в Восточном Тиморе? Я просто кипел от возмущения. Тут приперлась Жаба. Эта прошмандовка выцыганила у меня второй ключ, теперь врывается без звонка и стука. Я едва успел спрятать перчатки под подушку...
27.11.94. Ее три коронные вопроса (задаются без остановки):
– Ну как живешь, моя бэйба?
– Ты ел? Кушать хочешь?
– Радость моя, а мы будем заниматься сегодня здоровым спортивным сексом?..
11.12.94. Жаба решила навести порядок в моих вещах и обнаружила перчатки. Сначала она кричала, что я грязный подонок, она меня так чисто, по-девичьи любит, а я завожу другую женщину. Когда я все объяснил, она стала кричать, что я грязный фетишист и таких, как я, нужно убивать в детстве...
– Едем к ней, – сказала она неожиданно.
Я представил вашу встречу, у меня ноги подкосились.
– Зачем?
– Отдать перчатки!
Мое воображение быстренько выдало мне картинку: как она тебя сначала убивает, а затем одевает на быстро охладевающий труп перчатки... Пришлось солгать, что я не знаю твоего адреса. Тогда она заявила (воистину ее фантазия неисчерпаема):
– Все вы, мужики, такие: бросаете жен и даже не поинтересуетесь, где они живут, какую сухую корочку грызут... (признайся, любимая, что до сухой корочки у тебя в жизни еще не доходило ни разу...).
Чтобы закончить разговор, сказал, что это ты меня бросила.
Ее реакция:
– Какая нормальная женщина выдержит такую грязную тварь, как ты? У нее есть подруга?
– Есть.
– Пойдем звонить подруге.
– Зачем?
– Узнаем ее адрес и отвезем перчатки, чтобы больше ничто об этой б...ди (прости любимая!) в доме не напоминало.
Еле отговорил. И все равно весь этот скандал закончился вопросом:
– Ну так мы будем заниматься любовью, котик мой?
О, боже, это становится невыносимым.
17.12.94. Новая фишка Жабы. Она решила постирать твои перчатки, высушить их и взбрызнуть своими французскими духами, подаренными мифическим поклонником. Еле отвоевал. Эта матерая хищница читает меня, как детский учебник по английскому... Разве это не жестоко – отнять у меня последнюю маленькую радость?
3.01.95. Встречали Новый год. Втроем. Жаба, ее лучшая подруга и я. Девочки учились вместе в медицинском институте (обе недоучились). Рассказывали о своих любовниках, первым мужчиной Жабы был негр (вот откуда у нее такой темперамент). Кроме того, в списке присутствуют араб и лаосец... В половине второго пришли Валентин с женой. Валентин с простуженной поясницей, жена – уже в дупеле. Жаба так стреляла глазами, что я испугался, как бы парня не пробило навылет. Но он был польщен. Что до жены, то несмотря на полуодеревеневшее состояние, она умудрялась танцевать, не останавливаясь (правда, два раза она-таки упала). Одним словом, дали джазу. В начале четвертого я свалился и уснул (последнее, что запомнил: Валентин в углу, в опасной близости от его полураспростертого тела – Жаба, в то время как Жабина подруга и жена Валентина пытаются судорожными движениями бедер задеть и свалить телевизор...). (Ну и что, что он не работает?!. Это же не повод!) А в половине двенадцатого дня я уже бежал за водкой. Перед тем как выйти за дверь, достал из укромного места перчатки и поцеловал их.
15.01.94. Был представлен Жабиной маме. Жаба явно пошла в папу, потому что ее мама – очень крупная женщина. Ее первые три вопроса (с интервалами, но не очень длинными):
– Как вам Светины пироги? (пироги отменные, надо подбросить тебе рецепт, научишься – обрадуешь своего усатого урода).
– Сколько вы зарабатываете? (простота – хуже воровства).
– Когда вы собираетеся развестись с вашей женой? (не дождетесь!).
21.01.95. Кошка погрызла левую перчатку. Только собирался начистить ей поганую харю, как приперлась Жаба. С порога поставила вопрос ребром: требовала жениться на ней, стыдила меня и угрожала. Напоследок обозвала «перчатником».
2.02.95. Сегодня приходил Ходоська. Краснел, прятал глаза, потом признался, что по дури-пьяни не далее как вчера вступил в связь с Жабой, т.е., попросту говоря, ужравшись, он опять позволил ей себя трахнуть. Я чуть не умер от счастья.
Конечно, для вида я сначала поорал и побросал в него не очень тяжелыми предметами, а основательно разогревшись – позвонил Жабе. Я сказал, что моя мужская гордость не позволяет мне снести такое оскорбление и наши отношения окончены. А Ходоська уже получил от меня вызов на дуэль (Ходоська при этом сидел рядом и глупо улыбался). Также я потребовал передать ключ Жучкам (сначала хотел, чтобы – Ходоське, но во время спохватился: зачем еще раз подвергать его сексуальному риску). Прежде, чем Жаба успела разлепить свои тонкие губки, я уже бросил трубку.
7.02.94. Сегодня утром приходил к тебе на работу. Хотел отдать перчатки... Тебя не было...
14.02.94. Сижу на кухне, слушаю транзистор. Как всегда, в это время передают цыганские мелодии. Так грустно! Хотел было расплакаться, но представил себя со стороны (пол-первого ночи, холостяцкая кухня, поносно-желтые стены, тусклый свет электрической лампочки; уронив голову на стол, здоровенный мужик одиноко рыдает под цыганский романс) и передумал. Нужно хорошенько покопаться в шкафу. Может быть, ты еще что-нибудь забыла.
Мой первый муж
В детстве я влюблялась в одноклассников, в техникуме – в одногруппников, позже – в товарищей по работе. «Это потому, что ты курица и домоседка, – говорит мой первый муж. – Романы нужно заводить в метро, в библиотеках, в филармонии...» Ну... филармония – это как раз его профиль.
Так вот, с Димой я познакомилась на работе. Мелькал такой высокий парень, лыбился, подмигивал. Я обратила внимание, что он постоянно к девкам клеится, и все время к разным; думаю, ладно, подмигивай, если глаз не жалко. К тому же – вижу, что парень явный поддавальщик, через день с мутным глазом ходит. В общем, я так... сурово была настроена... А он повадился заходить ко мне потрепаться, сходить пообедать вместе, покурить... У него – жена, дочка.
Однажды он мне заявляет: знаешь, я к тебе отношусь – как к лучшему другу. Все мои друзья – козлы; женщины, вообще суки, а ты – одна меня понимаешь...
Я рассказала моему первому мужу, а он говорит: «Смотри, как бы этот лучший друг не оказался однажды на твоем диване готовый к употреблению... Диван, он вообще способствует пониманию, как ничто другое...» А мой первый муж, он такой... Нострадамус такой... Накаркал, одним словом.
Представьте себе, три часа ночи. Звонок в дверь. Открываю, стоит Дима. Глаз мутный, колено нетвердое. «Можно – я у тебя переночую?..» Ночуй, говорю, тут ночевать-то всего ничего осталось. Утром он ушел на работу. Бледный такой, неразговорчивый. А вечером опять является, но уже пораньше, трезвый, в руках курица, мандарины. Так он у меня и остался.
Что касается секса, так я вам прямо скажу – ничего особенного. Я давно заметила, что если мужчина чрезмерно петушится по отношению к женскому полу, то там чаще всего или слишком быстрый секс, или слишком однообразный, весь пар уходит в хлопанье крыльями... Но мне было без разницы, я втрескалась, как последняя дура. Счастья полные штаны. Помните, как в песне Лаймы Вайкуле: «Ты – жаворонок, ты – жаворонок, ты – жаворонок, я – сова-а-а...» Дима был жаворонок, раньше меня засыпал и раньше вставал. Вечером я подолгу сидела в кресле и любовалась на него, а утром он вставал первым, разогревал завтрак, будил меня...
Правда, мой первый муж предупредил меня (знакомиться с Димой он не захотел, мы только созванивались в то время), он сказал: «Как только твой хахаль начнет ныть, что его доченька растет сироткой, бей тревогу. Надевай эротическое белье, устрой ему режим усиленного питания, потому что парень смазывает салазки...» Я, дура, не поверила. А Дима действительно начал грустно смотреть в окно, вздыхать и рассказывать, что дочь растет сиротой, а у него такой трудный период, он даже деньгами не помогает, такой подлец...
И вот одним прекрасным зимним утром он ушел на работу и больше не вернулся. Причем, ушел он – мне в общем-то неудобно об этом рассказывать, но это так смешно, что не могу удержаться – ушел он в моем белье. Я все его исподнее с вечера замочила, а постирать поленилась. И вот он мне утром говорит: дай мне какие-нибудь трусы. Я ему отвечаю: «Если только мои».– «Да ты что? Как я могу?» Я говорю: «А что здесь такого? Ты разве собираешься где-нибудь раздеваться?..»
Ну он мои и надел. Я так смеялась, глядя на него... Интересно, как он от них избавлялся? Я знаю точно, что вечером того же самого дня он вернулся к жене. Не мог же он лечь в супружескую постель в моих трусах, где-то он их снимал? В подъезде, что ли?
Зато у меня есть коллекция Диминого исподнего. Иногда просматриваю, под настроение. Могу устроить вам экскурсию: «Трусы моей памяти...»
Я мужественно ждала день, два, неделю, месяц, а потом меня взяло такое отчаяние, что я позвонила моему первому мужу, он скоренько приехал, и мы, как в старые добрые времена, в четыре руки приготовили шикарный ужин, включили музыку... и нажрались в дребедан. Я рыдала у него на плече...
Мне все подруги говорят: ты – кретинка, ослиная морда, чего тебе не хватало?.. Мы с ним очень хорошо жили. Хорошо поженились, хорошо жили и развелись по-хорошему. Он сказал: я никогда не буду бывшим, я всегда буду твоим первым мужем. Я подумала: ну и ладно, лучше много разных, чем вовсе ни одного...
Мы бы и сейчас могли сбежаться. Ничто не мешает... Но...
Стоило мне увидеть Диму, далеко-далеко, где-то на горизонте, даже не Диму, а просто тень его, отражение, даже просто услышать звук его шагов, как у меня перехватывало дыхание, ноги становились ватными, и все остальное теряло смысл.
Многие женщины могут мне завидовать: я счастливая. Я знаю, что это такое, когда подкашиваются ноги от любви...
|
| Яна Грыбава | |
|
Выявы душы
1
На пытаннi ты ўжо не адказваеш, амаль нiчога не гаворыш наогул. Нiбы здарылася нешта такое, што ты не можаш усвядомiць, i ўсе твае разумовыя здольнасьцi спатрэбiлiся дзеля гэтай справы.
I штосьцi здарылася з тваiмi блакiтнымi вачыма, з тваiмi крыштальнымi iльдзiнкамi, i смех стаў такiм, нiбы ён iдзе не ад сэрца, i нават не ад мозгу, а зусiм аднекуль з левай пяткi. Дый увесь ты змянiўся – нават стаў мне непрыемны.
Так, калi я гляджу на цябе, у мяне на языку адчуваецца прыкры смак. Але што ж далей?..
Пройдзе год – i што застанецца ад цябе ў маiх успамiнах? Толькi гук дрыготкага механiчнага смеху, прыкры густ i чырвоны колер блакiтных крышталiкаў лёду.
2
Яму страшна.
А цi не было б страшна вам, калi б на Зямлi засталося ў жывых некалькi чалавек. I вы – адзiн з iх?
Здаецца, не надта прыемна.
З горыччу прыгадвае ён днi, тыднi, месяцы, калi кожную хвiлiну бачыў людзей, сапраўдных, сотнямi, тысячамi, i – як злаваўся на iхнiя ўчынкi, i – як сварыўся з iмi за кожную дробязь, i – як ненавiдзеў.
Чаму?..
Чаму чалавек па сваiм першасным складзе не цэнiць тое, што яму дадзена, а свядома памятае аб гэтым толькi тады, калi гэта ўсё бясследна знiкае?
Дый наогул – усё марна. Усё роўна ён спазнiўся са сваiмi высновамi. Разумець iх i прытрымлiвацца ўжо няма каму.
3
Яны – тыя, хто распялi Хрыста. Яны... – тыя, хто забiвае асобу, iндывiдуальнасць. Чалавека з вялiкай лiтары.
Але яны – нiводзiн з iх – нiколi не прызнавалi й не прызнаюць, што кроў – менавiта на iхнiх руках, бо гэта быў натоўп, статак, дзе не вiнаваты нiхто, але вiнаваты кожны.
4
– Раскажы мне пра каханне!
– Каханне?.. А навошта? Гэта такая збiтая, зацяганая тэма, што ўжо не варта нешта казаць – столькi ўжо аб каханнi сказана, столькi напiсана!
– Усё роўна – раскажы.
– Каханне... Каханне – гэта, калi два чалавекi размаўляюць моўчкi, калi ўжо iншым няма аб чым маўчаць, а ў iх знаходзяцца тэмы для размоў. Каханне – гэта, калi пасля выбуху атамнай бомбы, закаханыя пытаюць адзiн аднаго, цi не пабiлi яны каленi. Каханне – гэта, калi хочацца, каб сляпыя ўбачылi тваё шчасце, а нямыя – спявалi аб iм. Каханне – гэта, калi здаецца, што ад такога моцнага пачуцця, якое ты адчуваеш, можа патрэскацца неба цi ўвогуле ўвесь сусвет развалiцца на кавалкi. Каханне – гэта, калi хочацца крычаць глухiм зоркам, што ёсць яшчэ ў свеце людзi вартыя яго, кахання.
5
Я не памятаю нiчога з таго вечара па зразумелых прычынах. Але з болю, якi дрыжыць у маёй галаве, я вылучаю рукi, залiтыя чырвоным... вiном, якiя злучылiся на маёй шыi й не даюць дыхаць.
Бо права дыхаць – гэта частка свабоды... А ты казаў, што мне нельга яе адчуваць. Праз некаторы час перад маiмi вачыма пачынаюць складвацца, нiбы з кавалкаў, твае, акурат намаляваныя, але калi б мяне папрасiлi намаляваць iх, я не здолела б. Дый нiхто б не здолеў, напэўна. Мне пачынае здавацца, што яны наогул з паперы. Такiя ж нязменныя – нiякае пачуццё нiчога ў iх не закранае, але i такiя ж нясталыя – варушацца ад кожнага ўздыху. Дый наогул, да цябе вельмi падыходзiць прыстаўка «не». Нават, кажучы пра пустую шклянку, ты, пэўна, скажаш – «няпоўная». А мне анiяк нельга казаць тое, што я хачу казаць, бо гэта – таксама свабода...
Цiкава, а калi б я захацела памерцi, скончыць жыццё самагубствам, то ты мне не дазволiў бы? Альбо – дазволiў бы павесiцца, бо ведаеш, што калi б выбiрала я, то загiнула б iнакш?
Здаецца, ты згадзiўся б на ўсё, але каб гэтага не хацела я, бо даваць свабоду – тым больш мне – гэта не па тваiх правiлах.
I пасля гэтага людзi кажуць, што не маюць свабоды?.. Згодная з гэтым: не маюць. Бо маленькая-маленькая статуя свабоды не зможа парваць нiводнай нiцi няволi, з якой зроблены мы самi дый усё вакол нас.
6
Слёзы, як кроплi растваральнiку, падаюць на лакiроўку стала, i на iм застаюцца белыя кiслыя плямы. Яны не салёныя, бо соль ёсць толькi ў слязах ад болю, страху цi злосцi, а гэта была – крыўда.
Крыўда...
Ён не меў права вось так знiкаць. Знiкаць у сонечным, але цёмным днi, знiкаць у маленькую бясконцасць гэтага вялiкага шэрага свету.
Крыўда...
Але i яна не мела права смяяцца яму ўслед, бо цяпер ён больш нiколi не вернецца. Але калi б яна плакала, ён бы ўсё роўна не вярнуўся.
Крыўда...
Ён не меў права ламаць яе. Папраўдзе кажучы, у яго гэта атрымалася, бо яе стол – у белых плямах, а не яго, i яна спрабавала рэзаць вены, а не ён... Бо ён бы змог парэзаць рукi толькi ёй, i нiколi – сабе.
Крыўда...
Так, крыўда. Але чаму смутак, скрыжаваўшы ногi, сядзiць ля яе парога? Магчыма таму, што ў яго няма таго парога, дзе можна было б пасядзець? Не, не таму. Проста ён – мужчына, яму нельга, сорамна i цяжка пакутаваць. Такая раскоша дазволена толькi жанчыне. I калi яна церпiць, а ён – не, то хто з iх – слабы пол?
Смутак... Можа, у яго няма таго парога, дзе можна было б пасядзець?
7
Чырвоная вадкасць стаяла ў шклянцы на крайку стала. Ужо колькi дзён стаяла, i нiхто не заўважыў гэтага пацiху гусцеючага рэчыва. А можа, проста чырвоны колер на фоне белага абруса надаваў шклянцы асаблiвы сэнс?..
I ўявце сабе, што калi амаль праз тыдзень нехта не наўмысна ўсё ж такi штурхнуў шклянку, то ад ярка-чырвонай плямы пайшла пара, бо гэтая вадкасць нiколi не астыне ў нашых беларускiх венах, як нiколi не знiкне чырвоная рыса на белым абрусе.
8
Чамусьцi так брыдка i цяжка ўнутры, ажно не ведаю, што рабiць. Можа, што iдзе шэры й мокры дождж, або таму, што няма нi сонца, нi зорак. У такую хвiлiну думаеш: чаму ў цябе няма ўласнай зоркi, якая свецiць тады, калi хочаш менавiта ты. Нават, калi б яна была на акамулятарах, бо яе можна было б зараджаць, i яна б свяцiла ярка-ярка, а можа – нават i гарэла б.
Кажуць, калi цяжка на душы, вельмi добра шмат выпiць. Альбо моцна накрычаць на каго-небудзь. А можна – бiць талеркi цi кiдаць iмi ў сваiх хатнiх. Некаторым дапамагае дзерцi паперу, але ў гэтым мала выгоды. Можна выйсцi ў лес i пакрычаць або проста паплакаць. Здаецца, столькi спосабаў, а нiчога не дапамагае...
Пiць няма чаго, крычаць няма на каго, да лесу вельмi далёка, а плакаць знарок, без прычыны – я не ўмею. Талеркi бiла i паперу драла – не верце: не дапамагае, толькi смецця нарабiла.
Уявiце сабе: здаецца, столькi людзей сумных у нашым горадзе, што можна цэлы гурток стварыць, а можа, i вялiкае аб’яднанне: «Людзi, якiм дрэнна жыць». Бо калi йдзеш па вулiцы, можа, толькi адзiн з дзесяткаў твараў выглядае, як твар чалавека, а не якога-небудзь монстра, а каб знайсцi шчаслiвага, або проста – чалавека, якi ўсiмiхаецца, трэба палову горада абысцi. Не, калi ўяўляеш, што i ты зараз выглядаеш гэтак жа, дык яшчэ горш робiцца.
Але – не, я ўпэўненая, што гэта не назаўсёды, i праз некаторы час, можа, усе без выключэння будуць шчаслiвыя, кожны па-свойму.
А пакуль – так брыдка i цяжка ўнутры, можна проста парадавацца, што дождж менавiта мокры, а не сухi, i шэры, а не чырвоны, i што нам не трэба плацiць за электраэнергiю для зоркi, i што быць чалавекам, тым больш такiм выключным i самым лепшым, як вы, гэта – КЛАСНА!
|
| Таццяна Дубоўская | |
|
Дзённік аднаго злачынцы
Апошні дзень мінулага года
Дарога зноў цягнецца крывой стужкай… Учора мы сустрэліся, а сёння ты пакінуў мне толькі ўспаміны. Не самыя лепшыя.
А з раніцы ідзе дождж. Можа, i добра, што ён ідзе: хай змывае бруд і пыл са знясіленай зямлі, загойвае раны й трэшчыны.
Я думала, што ўсё будзе інакш. Колькі разоў, нібы кіно, пракручвала гэта ў марах. Але ўсё аказалася прасцей: ні асалоды, ні шчасця, як пішуць у раманах. Гэта хутчэй падобна да нейкага абрабавання. Уварваўся без запрашэння ў маё жыццё, загаварыў байкамі, а тым часам, як вопытны злодзей, прыкмеціў, што не так ляжыць. Не паспела апрытомнець ад казачнага сну, як ты скраў самую каштоўную рэч і знік у небыццё.
А можа, не было цябе? Можа, гэта толькі мае мары ці глюкі?..
Розум хацеў бы гэтага.
Але цела кожнай сваёй клетачкай крычыць, што не сон усё. Не сон… не сон… СТОГН.
Не крычала. Толькі ціха стагнала, заўважыўшы, што абрабаваная.
Адно не крыўдна – у злодзея прыгожыя вочы, крыху нахабныя. Рабаваў – глядзеў цягучым позіркам. А вусны пякуць слых дагэтуль.
Падманулася: сама дазволіла сябе абрабаваць. Страціла, нават не падарыла – аддала незнаёмцу з цягучым, як мёд, позіркам тое адзінае, што другі раз не набываецца.
Дзень дваццаты гэтага года
Дарога не заканчваецца. Крыху надакучыда ехаць. Каб яшчэ ведала, куды. Дождж больш не ідзе. На вокнах высахлі ўсе кропелькі. Наталіла смагу зямля, загаіла раны й пачала пладаносіць: буйнеюць травы, цвітуць сады…
Трэба радавацца б, але пад сэрцам цяжар. Не тое, каб пакутвала ад страты. Гэта перайшло ў разрад пабочнага. Больш хвалюе, дзе той незнаёмец-злачынца?
Вось, цяпер назвала яго злачынцам, роўна такім, як і я. І будзем судзімыя па адным артыкуле, адной меркай, як тыя, хто не выканаў запаведзь сёмую.
Але гэта будзе там. А хто прыцягне яго да адказнасці тут? Цi, можа, не трэба нічога? Гары яно ўсё гарам. І адказнасці менш…
Дзень трыццаты гэтага года
Учора цягнік спыніўся. Нарэшце вызвалілася ад усяго, што трымала нібы ў цісках.
Бачыла, як выкарчоўваюць дрэвы. На імгненне нават спужалася: што гэта будзе? У дрэваў, напэўна, таксама ёсць душы. Гэта іх галасы чуліся ў трэску, яны нават заглушалі звыклы грукат колаў. А зямля стагнала, ляцелі яе камячыкі ў розныя бакі, нібы пырскала кроў.
Карэнні потым павывозілі. Пуста стала. Голая зямля – страціла яна і цнатлівасць, і дзяцей. Здаецца, і не патрэбная нікому. Але чым жа яна вінаватая?..
Яшчэ адзін грэх на душу ўзваліла. Сама. Па асабістай волі. Так жа лёгка, як і аддала самае каштоўнае, і зноў дазволіла сябе абрабаваць. На гэты раз больш жорстка і бязлітасна.
А можа, гэта сон, і не было нічога?
Душа б так хацела.
Але боль не дае забыцца: не сон… не сон… не стогн – КРЫК.
Крычала, але не супраціўлялася. Нават не заўважыла, як абрабавалі – усё злілося ў суцэльны нудны плач.
У вочы злодзею не глядзела – не было ў яго вачэй.
Усё – я вольная. Вольная ад абавязкаў.
Дзень саракавы гэтага года
Шкада, што не трэба больш нікуды ехаць. Мне не падабаецца тут. Кожную ноч прыходзяць цені выкарчаваных дрэваў. Плачуць, стогнуць... I я прачынаюся ад унутранай пустэчы. Ніколі не адчувала яе так матэрыяльна.
Саджуся за стол, бяру аловак, але пісаць не магу. Брыдка і мярзотна.
Вы адчувалі сябе забойцам? Я дагэтуль – не. Цяпер – кожную хвіліну. Забіваю час, памяць, забіваю сумленне.
А дрэвы прыходзяць кожную ноч…
Дзень сто васьмідзесяты гэтага года
Сустрэла ўчора незнаёмца з цягучым позіркам. Зрабілі выгляд, што не пазналі адзін аднаго. Павінна была б злавацца ці ненавідзець, але нічога не адчуваю. Тое, што ён пакінуў узамен, таксама ўкралі. А ўспаміны? Зраўнаваліся, як тая зямля, з якой выкарчавалі дрэвы.
Яшчэ ные рана. Напэўна, усё астатняе жыццё так будзе. Nit inultum remanebit.* У поўнай меры гэтага не адчула, але ведаю, што прыйдзе час. І тады не схаваешся, не ўцячэш, нават цягнік не дапаможа.
Цікава, як адчуваюць сябе злачынцы-саўдзельнікі? Спяць спакойна? Ва ўсякім разе, пустэча іх не турбуе – пустыя яны заўсёды. А шкада…
На тым месцы, дзе выкарчавалі дрэвы, будуюць дзіцячы дом – сірочы прытулак. Некалі асуджала маці, якая можа аддаць сваё дзіця, нібы непатрэбную рэч. А ці маю на гэтае права цяпер?
Дзень дзвесце сорак пяты гэтага года
Усю ноч не магла заснуць: боль рэзкая, невыносная. Заплюшчваю вочы – пачынае глючыць. Толькі пад раніцу сцішылася. А з вачэй – слёзы. І не хачу плакаць – самі ліюцца.
Сёння магло б пачацца новае жыццё. Ды не пажадала, не захацела, сама ў сябе скрала.
Дзень трыццаты наступнага года
Зноў сарвалася з месца. Еду, але цяпер ведаю, куды. На гэты раз вырашаю не адна, што рабіць і як.
За акном пралятаюць палі, гарады. Як і ў мінулым годзе, зямля патрабуе вільгаці: ссохлася ад няшчаднага сонца. Але дождж чамусьці не спяшаецца падарыць ажыўляльны напой, нібы чакае чагосьці.
Мне крыху боязна, а раптам – што будзе не так? Я павінна была расказаць усё раней. Але не магла, дый позна ўжо. Мінулае – ёсць мінулае. Яно не павінна замінаць…
Дзень пяцідзесяты наступнага года
Вясна ў гэтым годзе была позняя. Здаецца, і дождж ішоў, і сонца ставала, але расліннасць нейкая хілая. А на днях сустрэла дрэва, якое так і не распусцілася. Напэўна, змерзла ўзімку: адно яно сярод поля. Так і стаіць – сухое і адзінокае.
А мне зноў пачалі сніцца выкарчаваныя дрэвы. Крычу і плачу ў сне. ЁН таксама прачынаецца, абдымае мяне і пачынае суцяшаць. Пустэча адпускае – засынаю, як дзіця, і ўжо сплю да раніцы.
Заўтра трэба схадзіць на кансультацыю...
Дзень двухсоты наступнага года
Нічога не дапамагае. Кажуць, што вінавата сама. Я ж ведаю. Але як растлумачыць гэта яму? ЁН нешта адчувае, але не падае выгляду, супакойвае і спрабуе адцягнуць маю ўвагу на іншае. А я ж бачу, што яму таксама баліць.
Учора прынёс маленькае кацяня, такое пухнатае, беленькае, з вялікімі гузікамі-вочкамі.
А сёння – ледзь не звярнуў шыю, назіраючы за шчаслівым бацькам, які бавіўся з немаўляці.
Вось і адчула ў поўнай меры Nit inultum remanebit.
Дзень апошні наступнага года
З раніцы падае снег, мяккі, бы пух, і такі халодны…
Кацяня ўжо ладна падрасло і гуляе з маім алоўкам, а яшчэ ловіць на акне сняжынкі: б’е лапкай па шкле, і не можа зразумець, што гэта за перашкода.
У суседзяў нарадзілася дзіця. Плача цэлы дзень і ноч. Я так больш не магу. Можа, пераехаць?.. Ужо дзесьці з тыдзень дрэнна сябе адчуваю. ЁН угаворвае пайсці ў бальніцу: а раптам?.. Толькі мне з цяжкасцю ў гэта верыцца.
Дрэвы больш у сне не з’яўляюцца – сплю спакойна і моцна. Можа, дараванне атрымала?
Дапамажы, Божа, на цябе толькі спадзяюся.
Et fiat voluntas tua…
Пісьмо
(Фрагмент)
Пісьмо ў нікуды… Калі б звышнатуральныя сілы змаглі закруціць, загарнуць яго і, рассякаючы прастору, данесці адрасату…
Колькі пяшчоты й цеплыні, затоенага суму ў гэтых радках. Стагоддзі між гэтым лістом і тым, для каго ён напісаны. Але, калі існуе каханне, то яно бессмяротнае і непадуладнае часу. І калі-небудзь пісьмо дойдзе да адрасата. Хай гэта будзе яшчэ праз два стагоддзі, але...
Шумела моцная навальніца. Вогненныя стрэлы рассякалі начное неба. Дождж, быццам срабрыстая сетка, злучаў яго з зямлёй, што ператварылася ў суцэльную раку, якая зносіць на сваім шляху ўсё, што трапляецца.
Аляксандр сядзеў у бібліятэцы. Падняўся з крэсла i падышоў да акна. «Вось ужо тры гады, як iншаземка паехала. Дзе яна цяпер? Тры доўгія цяжкія гады ад яе няма ні адной вестачкі...» Калі яна знікла, зямля апусцела. Пацямнела святло. Гэтыя пустыя жанчыны на балах, свецкія размовы, мужчынскія кампаніі – усё цяпер здавалася нудным і бязглуздым. Ці ж можна яе кім-небудзь замяніць? А тым больш, яго нарачонай? Ды гэта ж – зямля і неба! Як можна быць такой дурной і страшэнна худой, быццам шкілет! Ці ж такая жонка яму патрэбна? Аляксандр знарок адцягваў дату жаніцьбы. Але не можа гэта прадаўжацца бясконца. Грамадства патрабуе. І ён мусiць падпарадкавацца...
Нават праз тры гады ён выразна ўяўляў Грэтхен: яе зеленаватыя вялізныя вочы, светлыя мяккія валасы, статную постаць, скуру, што аксаміт… Правёў рукой па ўяўнай фігуры. «Якая гладкая і цёплая... – рука апускалася ўсё ніжэй, але тут жа нібы ачуняў ад сну. – Не, дакуль гэта будзе цягнуцца? Я звар’яцею. Я, напэўна, ужо з глузду з’ехаў. Грэтхен, што ты са мной робіш? Што Вы робіце са мной, iншаземка?!.»
Аляксандр у адчаі сціснуў галаву рукамі. Здавалася, яшчэ імгненне – і ён не зможа стрымліваць слёзаў. Але ўзяў сябе ў рукі. «Я знайду яе! – прамiльгнула шалёная думка. – А чаму б і не? Хоць тое, што я пра яе ведаю, не магло б дапамагчы ў пошуках нават тут, не кажучы пра іншыя дзяржавы. Адкуль яна? Імя? Часам яно гаворыць пра многае, але…»
Надзея, што мільганула ў блакітных вачах, зноў патухла. І ўсё ж, Аляксандр быў моцнай натурай і зноў знайшоў ў сабе сілы паверыць у магчымасць задуманага. Ён рашуча ўзяў пяро і, абмакнуўшы яго ў чарнілы, напісаў размашыстым почыркам: «Я знайду цябе, Грэтхен, чаго б мне гэта не каштавала!..»
Граф хацеў ужо выйсці з бібліятэкі, як у дзверы ціха пастукалі. На парозе стаяў камергер.
– Прашу прабачэння, пан Аляксандр, вам пiсьмо.
– Ад каго? – абыякава ўзяў канверт, бо ўжо не чакаў вестак ад Грэтхэн.
Дварэцкі ў адказ спагадліва паціснуў плячыма, ведаючы, чыё пісьмо чакае яго гаспадар.
Не гледзячы на канверт, граф паклаў пiсьмо ў кішэню і вырашыў падняцца да сябе ў пакой, але не паспеў. У дом увайшоў селянін. Ручайкі вады сцякалі з яго на паркетную падлогу.
– Што здарылася, Касьян? – як добры гаспадар, граф ведаў амаль ўсіх сваіх прыгонных па імёнах.
– Там… плаціну прарвала…
Не стаў даслухваць – трэба тэрмінова дзейнічаць... Ён аддаваў дакладныя загады і ўказанні, ні на імгненне не губляючы ўпэўненасці й спакою; асабіста ўдзельнічаў у аднаўленні пашкоджання, разам з сялянамі цягаў бярвенні, ставіў сваі й забіваў іх...
Навальніца, на шчасце, скончылася. І таму дастаткова хутка плаціна была адноўленая. Аляксандр, калi прыйшоў дамоў, адчуў такую страшэнную стомленасць, што, не распранаючыся, лёг спаць і недзе праз пяць хвілін спаў так моцна, што яго не змагла б разбудзіць нават гармата. А пісьмо спакойна ляжала ў кішэні й сагравала сэрца.
Наступная раніца падарыла наваколлю цёплае, надзвычай яснае надвор’е. Наколькі ўвечары бушавала навальніца, настолькі ранiшняе сонца залівала сваімі промнямі лугі, палеткі, пранікала ў кожную шчыліну саду і маёнтка. Аляксандр прачнуўся ад таго, што сонечны зайчык скакаў па яго твары. Спрабуючы адмахнуцца ад назойлівага праменьчыка, ён урэшце падняўся. Паясніца і рукі вельмі нылі – адразу ж прыгадаў учарашнюю цяжкую працу. Каб не хваравітыя адчуванні, можна было б падумаць, што ўсё саснілася.
Ён закончыў ранішні туалет і спусціўся ў бібліятэку. Трэба было прыняць упраўляючых, вырашыць нарэшце пытанне, звязанае з продажам лесу, а па-другое – пытанне больш важнае, як лічыў ён сам – пачаць пошукі Грэтхен: паехаць ў ведамства па замежных справах. З чагосьці ж трэба пачынаць, там у яго знаёмыя – можна разлічваць на поспех.
Размова з упраўляючымі заняла даволі шмат часу, але была нялiшняй. Усе фiнансавыя пытанні яны вырашылі, і, будучы ў добрым настроі, граф загадаў запрэгчы коней.
Нарэшце Маргарыта дабралася да цікавых для яе дакументаў. Сэрца моцна застукала, калі ўзяла папку ў рукі. Што хацела знайсці ў гэтых старых паперах, які доказ, пакуль не ведала. Больш чым год прайшоў з таго часу, а памяць яшчэ трымае ўсе падзеі на каляровай стужцы. Ды, можа, нават і некалькі стагоддзяў мінула. Маргарыта сама заблыталася. Ці было яе падарожжа сапраўднасцю? Можа, усё толькі трызненне ці сон? Гэтыя пытанні ніяк не давалі спакою, але яна, можна сказаць, вызначылася з тэмай сваёй доктарскай дысертацыі. Толькі б хапіла архіўных матэрыялаў, бо не скажаш жа, што ты сам усё бачыў.
Маргарыта праглядала старыя пісьмы. Адно з іх прымусіла сэрца яе забіцца мацней. Гэтага не можа быць – яна бачыла ліст не ў першы раз!.. Узяла свае запісы й прыклала да ліста – почырк супадаў да драбнейшай рысачкі. У подпісу не было нічога незвычайнага, толькі дата была размыта: ці ад часу, ці пастаралася вада...
|
| Кацярына Зыбайла | |
|
Сумная гiсторыя
Як праўда не iснуе без хлуснi, як чорнае – без белага, так i я не iсную без цябе. Цяпер не iсную.
Самае страшнае ў гэтай сумнай гiсторыi тое, што ты ведаеш усё. Ты ведаеш кожны мой крок, бо поўзаеш разам са мной па той крутой лесвiцы, па якой звычайна ўзбiраюцца да шчасця.
Ты ведаеш, што я не пражыву без цябе i дня. Ты ведаеш гэта лепей за ўсiх. Нават лепей за мяне. Дый каму яшчэ ведаць гэта, як не табе? Нiкому. Нiкому, бо ты адзiны беспамылкова вызначаеш усё, што робiцца на душы ў таго цi iншага чалавека.
Ты вельмi добра бачыш той бруд, якi круцiцца ў сусвеце людзей вакол цябе. Ты ведаеш пра мяне ўсё, але чамусьцi мы не разумеем адзiн аднаго так, як адна зорка – другую на бясконцым небасхiле.
I мне здаецца, я ведаю, чаму.
Справа ў тым, што ты нiколi не глядзеў мне ў вочы. I не трэба. Не глядзi. Бо мне боязна – баюся ўбачыць у тваiх вачах той самы сусветны бруд.
Затое – ты вельмi ўдала абнёс маё жыццё калючым дротам, за якi нельга вылятаць маёй душы, а тым больш – маiм думкам.
Ты бачыў ува мне ўсё, акрамя мяне. Ты любiў ува мне ўсё, але толькi не мяне. Ты цанiў усё тое, што не было мною, але ты забыўся, што я толькi з аднаго боку бачыла цябе. Толькi – добрае. Толькi тое, што не належала мне. Як неба не належыць зямлi.
Сумная гiсторыя.
Сучаснасць
Учора я гуляла па горадзе. Надвор’е, як нiколi, спрыяла майму знаёмству з гарадской ноччу. Я проста гуляла, на злосць табе. Бо ты лiчыш гэта бяссэнсавым – вось так проста гуляць. Ты цалкам кiнуўся ў сучаснасць, i я вельмi баюся, што аднойчы ты таемна ад мяне скруцiш там сабе галаву. Таемна – каб я не папракнула цябе за гэта.
Вось i ўчора – ты быў заняты паляпшэннем сучаснасцi. А я гуляла па горадзе.
Адна.
Непрыемныя пахi думкамi лезлi мне ў галаву. Яны нават не пыталiся – цi можна рабiць гэта.
Iм было ўсё роўна, бо яны – сучасныя. Нейкi чалавек трапiў пад колы вялiкага аўтамабiля, але гэта нават не здзiвiла нiкога. Людзi, як мурашкi, поўзалi па вулiцах бяссоння. Iхнiя рукi наўмысна траплялi ў чужыя кiшэнi й кралi пачуццi, нiкому ўжо не патрэбныя.
Але навошта яны iх кралi? Можа, каб надаць сучаснаму жыццю хоць нейкае адценне шчасця?
А можа, каб маскi iхняй радасцi здавалiся больш жывыя?.. Можа, i так.
I ведаеш, гуляючы, я зразумела, што ты – таксама жывеш пачуццямi, якiя скраў у мяне. А гэта значыць...
Не, я не такая, як ты. Я не такая! Чуеш?!. Не такая!
Бо ведаю, аб чым размаўляе з падлеткамi п’яны прапаведнiк. I разумею, пра якога такога бога расказваюць яго патрэсканыя вусны. Я заўважаю, як горад звар’яцела запальвае ў небе лiхтарыкi начных зорак, а яны ў адказ – удзячна накiдваюць на яго празрыстую сукенку, што вiсiць на iм шэрымi лахманамi. Але горад не можа скiнуць гэтае рыззё аж да самай ранiцы, бо доўгiя рукавы лахманоў вельмi цiска затужаны за ягонай спiнаю.
А яшчэ – я ўчора бачыла, як вецер лiзаў рукi ночы, i як ёй падабалiся ягоныя ласкi. Але табе ўсё гэта не патрэбна – ты лiчаш глупствам: вось так проста гуляць.
Я не абвiнавачваю цябе. Ведаю: у кожнага – свой шлях. Табе – у сучаснасць, а мне – да бяссэнсiцы.
Схаваўся...
Горад схаваўся пад спаднiцу ночы й недаверлiва пазiрае адтуль. Яго вочы нерухома дзiвяцца на цябе, як быццам спрабуючы нешта ўбачыць – так здаецца.
Але паспрабуй адысцi трохi ўбок i заўважыш: звар’яцелыя зрэнкi так i не пакiнулi глядзець у адну кропку. Туды, дзе раней быў ты, дзе зараз нехта iншы.
Ты спрабуеш нешта змянiць. Тваё прывiтанне ляцiць па аголеных нервах тэлефонных правадоў на другi канец сусвету. Думаеш нехта чакае?
Ты спрабуеш нешта змянiць... Смешна.
Нават вецер – гэты беспрытульны бабнiк, якi не можа прапусцiць нiводнай спаднiцы, – цябе не заўважае.
Ад гэтага ўпартага незаўважання табе нават няма куды схавацца, бо кожную ноч побач з табою будуць вочы глыбокай старасцi, вочы, параненыя дзяцiнствам.
Закат
Море ворвалось в лодку, бесшумно разорвав дно... А всему виной – твои кислотные слезы, которые разрушают и так прогнившне доски.
Море ворвалось в лодку – и теперь ты тонешь, и никто не услышит твоих криков, и никто не поможет тебе.
Ты плачешь, не понимая еще, что эти едкие капельки еще больше разрушают хрупкую плоть мертвого дерева, все быстрее отдают тебя всепожирающей вязковатой пучине.
В твоих глазах еще мечется полупотухший огонек, который люди с большой земли называли надеждой, но уже скоро, очень скоро он погаснет, залитый беспощадными волнами. Но, пока он горит – ты будешь верить в то, что сможешь доплыть до того места, где он ждал тебя, и которое ты так поспешно покинула, чтобы найти свое личное дырявое дно.
Ничего. Пройдет еще мннута – и лодка совсем скроется под водой. Из последних сил ты будешь бить руками по воде, пытаясь плыть, пытаясь доплыть назад, к тому, кто все так же безропотно, бессловесно, танцуя изматывающие вальсы с бессонницей, ждет тебя.
Ты не доплывешь, а довольное море спрячет тебя у себя под подушкой, чтобы иногда доставать и любоваться твоей непокорностью. А потом, когда надоест, выбросит тебя на поверхность – к людям с большой земли, которые даже не смогут опознать твое тело. А он, который так мучился в ожидании, почуяв неладное, взглянет на тебя, на то, что осталось от тебя, и ждать перестанет.
...Но все это будет намного позже – еще не прошла заветная мннута, и, пока лодка не скрылась под водой, ты плачешь, а игривое море закипает от желания получить тебя. И солнце, входя бесцеремонно в эту пучину, напоминает, что где-то, развлекаясь с бессонницей, тебя пока еще ждут.
Адчуваюцца перамены
Калiсьцi ў мяне было сонейка. Яно вельмi любiла мяне, бо ноччу, калi не мела права i магчымасцi быць побач, дазваляла мне кiдацца чужым каханнем у зоры й завываць на месяц.
Калiсьцi ў мяне быў горад. Ён пускаў мяне лётаць над ягонымi вулачкамi й хаваў ад сумлення.
Калiсьцi ў мяне быў вецер. Ён гуляў з маiмi думкамi, складаў паламаныя лёсы ў мае вершы. А яшчэ, бывала, кiдаў мне ў вочы iльдзiнкi разбiтага шчасця.
Але гэта здаралася рэдка. Толькi тады, калi ён моцна раўнаваў мяне. Да вясны.
Калiсьцi ў мяне быў цэлы сусвет.
Цяпер у мяне ёсць – Ты...
А вечарына наблiжаецца
Якая недарэчнасць!
Зноў мая надакучлiвая пяшчота паранiлася аб твае непаголеныя шчокi!
Ты проста не паспеў пагалiць iх – вастрыў скальпель. Бо, па апошнiх падлiках, маё каханне б’ецца ў страшэннай агонii, i, згодна з тваiм планам, павiнна зусiм скора памерцi. Усё ўжо для гэтага падрыхтавана – госцi запрошаныя... Яны чакаюць.
I ты – чакаеш. 3 асалодай уяўляеш, як пад iхнiя гучныя апладысменты будзеш прэпараваць мерцвяка...
|
| Кацярына Канавалава дэ Апостал | |
|
Cоединенные навеки
Нabias sido mia antes,
No puedo decir cuanto tiempo
hace de ello;
pero justo cuando te giraste
para ver vobar la galondrina,
un velo cayo y lo supe todo
de los tiempos pasados.
Dante Gabriel Rassetti
(Была моей раньше,
не могу сказать, сколько
времени назад;
но именно в тот момент,
когда ты повернулась,
следя за полетом ласточки,
упала пелена с глаз моих,
и я вспомнил времена прошедшие.)
– Знаешь, я где-то читал, что, согласно научным данным, во сне, а точнее в одной из своих фаз, известной под названием REM (быстрое движение глаза) осуществляются специфические функции, связанные с восстановлением памяти и сбором информации, полученной в течение прошедших дней. Что-то вроде превращения нашего мозга в компьютер, выдающий на гора факты не только недавнего прошлого, но позволяющие с достаточной ясностью вернуться в совсем далекое время, возможно даже в прежнюю жизнь, – Хосе-Антонио посмотрел на собеседника, словно желая убедиться, довольно ли внимательно слушает тот, прежде чем он продолжит свой необычный рассказ. – Конечно, я не ученый, может, и ошибаюсь в каких-то там терминах. Но суть не в этом. То, что я хочу сказать... – замолчал на минутку, обдумывая, как это лучше объяснить. – Веришь ли ты в существование родственных душ, скажем, душ-двойников, соединенных навечно особыми узами любви и ищущими сквозь века и находящими друг друга в различных жизнях? Вообще, веришь ли ты в реенкарнацию? – в карих глазах рассказчика запрыгали яркие искорки. – Приснился мне сон. Будто являюсь я калифом en el reino nazari de Granada, Andalucia (в царстве назари в Гранаде, Андалусии, Испании). Даже знаю почему-то год – 1236-й... Живу я, значит, в замечательном дворце-храме с резными сводами и мозаическими колоннами, украшенными драгоценными камнями: топазами и изумрудами, сапфирами и рубинами, жемчугом и отшлифованными бриллиантами. Мраморные лестницы ведут наверх – к большому коридору-кольцу, в котором находятся многочисленные двери с хрустальными ручками. За дверьми прячут свой интим множество комнат, в которых проживают мои прекрасные жены и наложницы... По всем углам дворцовой залы – алебастровые вазы, украшенные золотыми рисунками. В какую бы из комнат я ни заходил, жены мои, прикрытые одеждами, сотканными из тумана, и украшенные чудными жемчужными ожерельями, укладывают меня на парчовые золотые и серебряные подушки и ублажают, исполняя любое мое желание. Потчуют меня из невиданной красоты золоченой, осыпанной изумрудом и топазами посуды, поят чудесным вином из серебряных кубков... В каждой комнате моих наложниц возле золотого, украшенного бирюзой и перламутром ложа, расположены курильницы, из которых вихрятся клубы ладана, сандала... Слуги, облаченные в парчевые шаровары, машут надо мной опахалами из страусовых перьев.
Собеседник слушал Хосе-Антонио внимательно и серьезно, но вдруг заулыбался и произнес:
– Так уж и машут?
– Машут... Но я не удовлетворен. Я что-то или кого-то ищу. Спускаюсь по лестнице, пробегаю через огромный зал, спешу в сад... Это чудесный оазис с прекрасными фонтанами, в которых журчит, напевая свою веселую песенку вода; с причудливыми деревьями: апельсинами, лимонами, гранатами... Плоды их сочные, совершенно дивного вкуса... Цветы издают необыкновенно-сладостный аромат. Птицы и бабочки довольно редкостной окраски, перелетают с кустика на кустик...
– Ну и... Не тяни, – не терпится собеседнику и он поторпливает рассказчика.
– И вот... В тенистой беседке, увитой виноградом, наконец-то нахожу ту, которую искал. Томно нежится на серебряном ложе юное тело, играя белым цветком благоухающего жасмина. Сквозь прозрачный газовый наряд хорошо видна упругая маленькая девичья грудь. Русые волосы украшены розовой гирляндой из каких-то не известных мне дивных цветов... Голубые, цвета весеннего неба глаза смотрят доверчиво... Ласково обнимают всю мою плоть... Она зажгла огонь в моей груди – манит свежестью своего молодого тела, вызывает желание засыпђть и просыпаться в объятиях ее нежных рук, наслаждаться сочным поцелуем алых губок...
– Эко хватил! Калиф... Дворец... А теперь – любимая жена-красавица. Уф, аж слюнки потекли!.. – Друг-собеседник удивлен не на шутку, спрашивает: – Только причем же тут другие жизни, реенкарнация какая-то?
– При том, дорогой мой, что через месяц отправил меня начальник за бумагами какими-то важными домой – к себе. Объяснил, как дом найти, схемку набросал. Быстро я сориентировался-то. Отыскал улицу, нужный номер дома... Вошел в калитку и по выложенной камнями дорожке прошагал мимо клумб с дивными цветами через сад к дому. Приближаюсь – и первое, что увидел на крыльце – ноги... Белоснежная кожа, знакомые какие-то изгибы... Честное слово, аж сердце екнуло... Девчонка – дочь моего начальника – полы мыла. Просто – по-старинке, на четвереньках, спиной ко мне. Музыка – во всю громкость из магнитофона... Остановился я у входа, замялся... Кашлянул... Подскочила девчушка, оглянулась, покраснела – юбочку поправляет... Лет так ей – семнадцать... Русые волосы рукой со лба убирает... А у меня от ее красоты дыхание захватило, мурашки по коже бегают...
– И вы тут же знакомитесь, да? – глаза у собеседника стали масляными, возбужденно горят.
– Не перебивай... Значит, пронизывают меня насквозь голубые глаза, цвета весеннего неба – ласково так обнимают всю мою плоть... Подпрыгивает под тоненькой блузкой запыхавшаяся от работы упругая девичья грудь... Благаухает жасмином молодая кожа... Да, я сразу узнал ее. Без тени сомнения – это была Она, теперешняя жена моя... Представь себе, она до сих пор вызывает желание засыпать и просыпаться в жарких объятиях ее нежных рук.
Клад
1
Приглашенные для помощи люди собрались вовремя и, вооружившись кирками да лопатами, принялсиь за работу.
Давид находился в приподнятом настороении: наконец-то он приступает к осуществлению своей давнишней мечты – строительству собстванного дома на выделенном ему родителями маленьком участке. И не важно, что начинают они сегодня только с рытья ямы для канализационных стоков – начало есть начало; главное, что он приступает к активным действиям.
Вон как дружно звенят, ударяясь о камни и комья сухой глины лопаты!
Лосняться капельками пота мускулистые загорелые спины мужчин, сбросивших мешающие им футболки и бывшие белыми в начале работы кепки.
Давид суетится, дает указания друзьям, бежит в родительский дом, чтобы наполнить питьевой водой бачок, так скоро опорожняемый в эту тропическую жару; сам хватается за лопату и принимается копать...
Вырыв яму глубиной в четыре метра и передохнув несколько минут в тени раскидистого манго, росшего неподалеку, решил продолжить работу, улгубив яму еще немного: на полтора-два метра.
Спрыгнули в яму трое – Педро, Иван и Фернандо. Им-то и предстояло быть участниками удивительных событий.
Первой наткнулась на что-то твердое лопата Педро. Смачно выругавшись, начал он обкапывать вокруг; его друзья принялись помогать ему.
Где-то через полчаса с огромным трудом при помощи спущенного каната вытащили на поверхность диковинный глиняный сосуд, какие употребляли раньше жители Венесуэлы для хранения воды, называемые тинахами. Был сосуд почти в человеческий рост – 145 см в длину; внутри что-то блестело.
Нетерпеливый Педро на правах хозяина находки ударил киркой со всего маху по боковой поверхности выпачканного красной глиной сосуда, отчего тот вмиг рассыпался на черепки, обнажив тем самым свое драгоценное содержимое – чуть зеленоватый труп старца, облаченный в парчево-серебристые, хорошо сохранившиеся одежды очень странного пошива; на тонкой шее болталось крупных размеров бриллиантовое, обрамленное червонным золотом, ожерелье; в ушах – точно такие же серьги.
Педро с жадностью во взгляде сорвал ожерелье...
Труп тут же открыл глаза, кашлянул два раза и дунул в лицо нарушителю своего спокойствия каким-то сине-зеленым паром, отчего парень, схватившись за сердце, вдруг завертелся вокруг своей оси; ожерелье упало на землю у его ног.
Все присутствующие замерли в страхе, не только не пробуя поднять драгоценность, но даже не смея шевельнуться.
Юноша остановился, посмотрел вокруг себя пустыми холодными глазами мертвеца и вдруг начал проворно карабкаться на огромное дерево манго. Все выше и выше... Будто белочка, легко взобрался на самую верхушку и... неожиданно свалился вниз – к подножию дерева-гиганта.
Собравшиеся не успели даже ахнуть...
Давид, не просыпаясь, понял, что это был всего только сон. Он облегчонно вздохнул и перевернулся на другой бок.
2
Солнце поднялось уже довольно высоко, осушив утреннюю росу в саду, когда, резко сбросив покрывало, Давид вскочил с постели, вспомнив, что сегодня ему предстоит необычный день: он приступает к строительству своего дома.
Сколько мечтал об этом удивительном мгновении, когда собственными руками заложит в стенку своего жилища первый кирпич! Сколько пыхтел над созданием проекта: измерял, подсчитывал, изображал на бумаге...
И вот – сегодня придут его друзья, чтобы начать рыть яму, а затем – не за горами и закладка фундамента.
Наскоро умывшись, вышел во двор, где уже собрались Педро, Иван, Фернандо, Карлос и Хосе. Вооружившись лопатами, друзья приступили к работе.
Вырыв котлован глубиной в четыре метра, присели передохнуть под ближайшим раскидистым огромным манго.
– Думаю, надо углубиться еще на полтора-два метра, – произнес Карлос, на что все присутсвующие, имеющие большую практику в строительстве, конечно же, согласились.
Педро, Иван и Фернандо забрались по лесенке в яму и продолжили работу. Вдруг, смачно выругавшись, Педро сообщил, что его лопата наткнулась на что-то твердое. Осторожно обкапывая вокруг, друзья обнаружили чудесный глиняный сосуд, приблизительно в человеческий рост.
– Не трогать! – закричал Давид с такой поспешностью, что все замерли в изумлении. – Я знаю, что внутри... Не дай Бог, заключенный в сосуде Дух вселится в кого-либо из нас!.. Это приведет жертву к неминуемой гибели...
Юноши, сложив лопаты, молча ожидали распоряжений хозяина.
– Нужно срочно облить сосуд чистой водой, изолировав таким образом Дух, находящийся внутри.
Иван и Педро осторожно подняли при помощи спущенного Карлосом и Хосе каната сосуд на поверхность; Фернандо подтащил бачок с питьевой водой.
Тщательно вымыв поверхность находки, присутсвующие замерли в нерешительности, не зная, что теперь предпринять...
Затем заговорили вдруг все разом. Давид рассказал друзьям свой страшный сон.
После бурных споров, в конце концов, все-таки решили зарыть сосуд еще поглубже, вернув, таким образом, земле ее необычный клад.
3
– Вставай, Давид!.. Проспишь все на свете, – сеньора Изабель рассталкивала сына, стягивая с него одеяло. – Вон уже друзья собираются – Педро, Иван... Умывайся, завтрак стынет.
Давид потянулся сладко, сбрасывая с себя остатки сна. Поднялся, посмотрел в окно – высоко стоит над садом майское солнце...
На душе легко так, радостно: сегодня – наконец-то! – приступает он к осуществлению своей мечты: постройке собственного дома.
Еще раз подивившись странному, повторившемуся дважды сну, натянул на себя футболку и потертые джинсы, вышел во двор к ожидавшим его друзьям.
Забудь меня
Ser positivo
es luchar por lo gue gueremos.
Ester Akinin
Быть положительным – означает
бороться за то, что нам дорого. (С исп.).
Произошла эта история в Ленинграде, теперешнем Санкт-Петербурге, в России, много лет тому назад.
Поступил я тогда в лесотехническую академию на биологический факультет. В одной группе со мной учился совсем молоденький юноша, которому недавно исполнилось восемнадцать лет. Мороканец. По имени Карим.
Это был очень красивый студент – с длинными, до плеч, черными кудрями и огромными карими, выразительными глазами.
Толковый был юноша.
Помню, на математике учительница, сделав ему замечание за невнимательность, вызвала его к доске:
– Раз вы такой умный – встаньте на мое место...
И Карим встал и объяснил урок. А в конце сказал:
– У нас в школе сильной подготовка по математике была... Мы это уже проходили.
Карим хорошо владел русским языком, который выучил всего за год на подготовительном отделении. А еще был Карим – мечтателем. Хотел он видеть свою страну красивой; цветущей представлял пустыню Сахару; мечтал садами перекрыть наступление песков на города.
Чистая душа, детская наивность – не трудно себе представить, что пользовался парнишка авторитетом среди ребят и очень уж нравился нашим девушкам, порхавшим за ним стайками; каждая из поклонниц старалась обратить на себя внимание, завоевать его расположение и благосклонность, а то и добиться его любви.
Однажды поручили мне с Каримом подготовить в группе беседу о И.В. Мичурине. И отправились мы в читальный зал студенческой библиотеки. Заказав нужную нам литературу, уселись за длинный стол. Карим оказался рядом с крепко сложенной рыжеволосой и длинноносой девчонкой с этаким озорным выражением голубых бездонных глаз.
Видимо, приглянулся Карим голубоглазой. Она так и мечет искры в его сторону. Старается, как бы незаметно, поближе придвинуться.
Я возьми да и пошути грубо: мол, ты бы ему еще и на колени села!
Смутилась девчонка, а Кариму жаль ее стало – взял и пригласил голубоглазую в кино. Обрадовалась, бестия – сказала, даже не взглянув в мою сторону:
– Галина... А вас как звать?
– Карим. Приятно познакомиться, – пожал, протянутую как-то по-мужски, руку девушки.
«Сразу видно – крестьянка,» – мелькнула мысль в моей голове.
Я даже не почувствовал себя оскорбленным со стороны этой рыжей.
И что ж – сходили они в кино. И только. Карим, по-моему, продолжать с ней какие-то отношения вовсе и не собирался. Не искал тогда любви Карим. Был очень молод, хотел учиться, был увлечен своей мечтой...
Неделю спустя отправились мы с Каримом на студенческую дискотеку, где в тот день, седьмого октября, помню, должен был состояться «Вечер, посвященный дню революции».
Сначала, сразу же после торжественной части, сгруппировались ребята в одном конце зала, девчонки же – стояли стайками в противоположном его краю, пересмеиваясь, поглядывая искоса на сильный пол. Но уже с первыми звуками студенческого оркестра начали группировки смешиваться, распадаясь на пары, растворяясь в тихой мелодии медленного вальса, несущегося с полуосвещенной сцены.
Карим пригласил на танец белокурую Любочку, старосту нашей группы; бережно взяв ее под руку, вывел на середину площадки... Легко плыли они по залу – замечательной оказались танцевальной парой. Весело смеялась Люба.
Я стоял в стороне, наблюдая: вальс мне никогда не нравился – танец девчонок! То ли дело – шейк!..
Когда аркестр закончил играть, Карим и Любочка подошли ко мне.
И тут произошло нечто неожиданное: вдруг, словно из-под земли, перед нами появилась Галина и обрушилась во всем своем гневе на Любу... Ох и досталось же нашей старосте от рыжеволосой толстухи – как только ни обзывала ее, как только ни ругала!.. А та – понять ничего не может: ни за что... ни почему... Кое-как мне удалось оттащить под любопытными вглядами окружающих разбушевавшуюся девушку в другой, противоположный угол.
Вернувшись к своим, с чувством выполненного долга, думал, что на этом инцидент исчерпан. Но не тут-то было! Наш народ не так легко сломать...
Буквально через несколько минут Галина снова оказалась возле нас. С высоко поднятой головой – вручила она ошалевшему от изумления Кариму какую-то бумажку и отошла от нас с видом победителя.
Карим прочел письмо и, видя, что я сгораю от любопытства, недоуменно протянул его мне. Прочитав послание Галины, я не мог унять охватившего меня веселья.
Следом рассмеялся и Карим.
Письмо гласило:
«Прощай.
Ты предал меня.
Не ожидала я от тебя подобной подлости.
Забудь мое имя и мой телефон: 242-66-54.
Не ищи меня по адресу: ул. Печатника Григорьева,
10–3.
Галина Баранова».
Пестрая ворона
Расскажу вам короткую историю из жизни моего дорогого родственника, дядюшки Федора, брата моего отца, Григория Семеновича Зубова, произведшую на меня в свое время огромное впечатление и открывшую мне, мальцу того времени, один из великих секретов жизни – наличие красоты, глубины и величия человеческой души, беспредельную и беззаветную любовь ее.
Был я еще мал тогда и никак не мог вразуметь своим детским умом, почему мой любимый дядюшка Федя, слывший первым красавцем на селе, будучи рослым, статным, до любых работ годным, очень веселым и ласковым, всем деревенским девицам любый, вдруг женился на самой страшной, даже уродливой, уверял бы я тогда, старой деве Прасковье Никифоровой. Всего восьми годами старше Федора, была она подобна какой-то сухой сгорбленной полустарухе с проседью в редких, собранных в малый пучок на затылке неопределенного цвета волосах, горбатым носом Бабы Яги, нависшим над потрескавшимися тонкими губами и маленьким острым подбородком, белесыми бровями и узкими бесцветными глазками; с постоянно опущенной, словно под тяжестью осознания своей уродливости головою. Даже прозвище ей дали – Пестрая Ворона.
Была она, надо признать, очень работящею: за что бы ни бралась – все у нее спорилось в руках. Дочь одного из хозяев, точнее, одного из самых богатых мужиков села, не была она ни лежебокой, ни неженкой – поднималась всегда засветло и шла, подвязавшись косынкою, с деревянной бадьей-доенкою, вместе с Аксиньей и Меланьей доить коров; в горячую же страду отправлялась вместе с другими женщинами на десятину жать серпами рожь да вязать снопы, лишь изредка останавливалась и разгибала спину, чтоб смахнуть со лба, оспинками обезображенного, крупные капли пота.
Наслышанный о пашатнувшихся делах моего дедушки, Семена Игнатьевича, преждевременно состарившегося под тяжестью грубого крестьянского труда и несшего какую-то ответственность пред многочисленною семьей его, состоявшей теперь из моей бабушки, Софьи Васильевны, дяди Феди и пяти незамужних моих тетушек, младшая из которых, Дашутка, была лишь четырьмя годками старше меня, вопреки чистоты моей детской души, неспособной примириться с такой несправедливой долей, выпавшей младшему брату отца моего, решил я, наконец-то, примириться с мыслью о его женитьбе, надеясь, что таким образом Федор Семенович сможет поправить дело – спасти семейство Зубовых от неминуемого разорения.
После свадьбы отделили молодую чету, и стал мой дядюшка Федя проживать с законной женою своей на большом дворе усадьбы Матвея Никифорова в просторной избе, им отведенной, которая была пристроена к главной, и сосединялась с ней узкими сенями. И работал он в конюшнях у хозяина, в конце господского двора расположенных, где вместе с конюхом Михайлычем, пожилым, широкоплечим мужчиной, глядели они за раскормленными, холеными лошадьми, застоявшимися в чисто вычищенных стойлах.
Долго потом не доводилось мне в то село наведаться, потерял я из виду моего родственника.
Из писем, редко оттуда приходивших, знали мы, что родились у него две дочери: старшую – Софией, младшую Аннушкой нарекли. Иногда из разговоров моих отца с матерью слыхал я, что боготворила моя тихая и смиренная тетушка Прасковья мужа своего, безропотно исполняла любую волю его; целыми днями в хозяйстве крутилась, дом свой очень исправно держала: ткала и пряла, хлеб пекла и за скотиной ходила – от зари до глубокой полуночи трудилася и лишь позднехонько, когда весь дом засыпал, при свете тусклой лампады горячо молилась, иногда со слезами читая молитвенник, и лишь за него с умиленьем просила Господа за мужа слово, Феденьку, да за дочек своих малых.
Время шло, рос и я; и вот по настоянию родителей моих оказался, наконец, в числе казенных воспитанников гимназии, где предстояло мне вдали от родимых батюшки и матушки учиться чистописанию, рисованию, математике, истории и географии, а также другим наукам.
Был я совешенно счастлив.
Учился прилежно, иногда развлекался с товарищами, посещая приличные дома, где под аханье и восхитительные восклицания присутствующих молодых барышень читали стихи наизусть, пили чай – словом, проводили весело воскресенье и праздничные дни.
Таким образом, я вообще не имел времени думать ни о дядюшке Федоре, ни об уродливой смиренной тетушке Прасковье, ни о моих младших двоюродных сестрицах.
После гимназии поступил я в университет и, только закончив его и получив аттестат, уже в марте 17-го незабываемого вернулся домой, чтобы посетить моих родителей перед отъездом на работу, доктором, в далекий уездный город, к великой радости застал гостившего там моего любимого друга Федю.
Рассказывал Федор Семенович, как воевал он на германском фронте, куда сослали его, забрав на службу солдатскую; как шли они под пулями неприятельскими; как многие из его товарищей погибли там преждевременной смертию, как лечили его, раненого, в военном госпитале, и ухаживали за ним милые и прелестные сестрички...
– Чего ж ты там не остался с одной из них? – шуткой перебил его рассказ сосед наш, Петрович, знавший Федора сызмальства.
Замолчал мой дядюшка, задумался, словно споткнувшись обо что-то неувиденное; словно не понимал вопроса заданного, и вдруг отозвался серьезно так, глядя в озорные глаза Петровича:
– Не-ет... Не положено... Куда ж я свою Ворону Пеструю-то? Зачем грех на душу брать?.. Бросаться счастьем не приучен. Постоянен я. Так-то.
|
| Юры Кур’яновiч | |
|
Мелодыi Мiнска
Вальс развiтання
Не пакідай мяне, мая Пані – маё
Ўяўленне!
Мелодыі мінскіх вуліц...
У кожнага горада ёсць нейкая адметная рыса, нешта сваё напаўторнае. Рэдка калі яно кідаецца ў вочы адразу, часцей за ўсё гэта заўважаеш і адчуваеш, калі паблукаеш па вуліцах незнаёмага табе горада ці нават роднага, дзе ты нарадзіўся і жывеш.
Менавіта вуліцы – жывыя гарадскія артэрыі, адбітак гісторыі й тая нябачная музычная павалока, што існуе ў падмурках старых будынкаў, наверсе новых гмахаў і жыве ў стомленым рыпенні дзвярэй дзедаўскага пад’езда і шэпту дрэў уздоўж вуліц. Спыніцеся, прыслухайцеся – і вы ўловіце гэту мелодыю.
Вось вы неспадзеўна апынуліся ў раёне Трактарнага завода (як у нас кажуць, на Трактарным). Iдзеце па Стаханаўскай, удыхаючы бадзёрае ды празрыстае, як крынічная вада, восеньскае паветра, не адчуваючы, што яно забруджана выкідамі прамысловага гіганта, які знаходзіцца тут паблізу. У вас добры, але крыху сумны настрой. Паабапал невялікай вуліцы – вялікія дрэвы й двух-трохпавярховыя жылыя дамы, цагліны якіх памятаюць рукі сваіх будаўнікоў: нямецкіх ваенапалонных. А вось і сквер, што калісьці меў назву Піянерскі. Але няма больш таго плаката з бравым піянерскім гарністам, які стаяў каля ўваходу і, здаецца, што не піянерскія зборы ды акцябрацкія ранішнікі адбываліся тут, а гулялі закаханыя пары, на лаўках сядзелі сарамлівыя дзеўчынкi ў паркалёвых сукенках, чытаючы новыя модныя раманы, узятыя з бібліятэкі, і з адчыненага акна чулася «Рыо-Рыта».
А вось ужо і скрыжаванне Стаханаўскай з вуліцай Кашавога. Тут, на першым паверсе трохпавярховага будынка, які ўвабраў у сабе характэрныя рысы трывожнай эпохі, прыціснутая прадуктовай крамай, прытулілася цырульня. Здаецца, што зараз з яе выйдзе надушаны малады ваенны з бліскучымі кубікамі на чырвоных пятліцах, якога чакае ніштаваты «АМО», а дзесьці там – тая, з раскосымі вачыма і пяшчотнымі рукамі...
Перасякаеце вулiцу Кашавога з анфіладай дрэў пасярэдзіне і кiруецеся далей. Дарэчы, у Мінску такіх вуліц, разрэзаных зялёнай сцяной, можна пералiчыць па пальцах: Ленiна, Камсамольская, бульвар Шаўчэнкі ды яшчэ некалькi маленькiх. І зноў – падобныя адзін да аднаго тыя ж дамы, школа, старая лазня, якая ўжо каторы год на рамонце... А ўсё ж – вернемся на вулiцу Кашавога. Будынак Партызанскага РУУС, які ва ўнісон матывам рэтра, пануючым у гэтым рабочым асяроддзі Мінска, нагадвае адзін з будынкаў Брэсцкай крэпасці, дзе сёння размешчаны музей колiшняга легендарнага гарнізона.
Крыху далей вас сустракаюць вулiцы Чабатарова, потым – Клумава, далей – Шчарбакова з жылымі «каробкамі» 60-70-х гадоў, а калі збочыць направа – зноў апынаемся на вулiцы Кашавога з зацятым цішынёй паштовым аддзяленнем, шэрагам розных невялікіх крам і «помнікамі» дойлідства, адзначанымі элементамі савецкага ампіру.
Шапацiць пад нагамі апалае лiсце, як водгук той драматычнай эпохі, гучыць вальс развітання – развітання з гэтымi бурштынавымi малюнкамi, з ілюзіяй і імпрэсіяй сваіх пачуццяў.
Слышишь,
тревожные дуют ветра?
Нам расставаться
настала пора.
Кружиться, кружиться
пестрый листок.
Кружиться, кружиться
старый вальсок.
Старый, забытый.
Старый, забытый
вальсок…
Траецкае пад Шэрбурскім парасонам
Траецкае. Стражытна-рамантычны, нанава адноўлены куток старога Менска. Кавярня, гасцёўня, кнігарня, музей пад чарапічнымі дахамі дамоў з ліхтарамі-вартаўнікамі наўкол і ў лабірынце брукаваных дарожак. Тут прыемна пасядзець з кубкам духмянай гарбаты на свежым паветры ці проста паблукаць сярод утульнасці ды нейкай прыхільнасці да чалавечай асобы колішніх забудоў. А спадарожнікамі будуць – вобразнасць вашых думак ды нецярплівае жаданне іх ажыццяўлення.
Страчанае не вернецца, час не спыніцца, але ў сваіх марах можна дакрануцца да нябачнага, прызвычаіцца да прыгажосці мінулага, убачыць забытае. І як ранішняя ціхамірная лунь засцілае палі й вёскі, абмяжоўвае далягляд i быццам спыняе час, так і вобраз мiнуўшчыны апаноўвае, засяроджвае, выразна выяўляе свае абрысы пад акампанемент цудоўнай мелодыi.
Можа, тут, у антыкварнай лаўцы музея Максіма Багдановіча ці ў букiнiстычным аддзеле кнігарні, калі гартаецце стары фаліянт, а можа, у кавярні пад спічастым скляпеннем – мелодыя Леграна нагадвае вам нешта асабістае?
Легран, Шэрбур, Жэнеўеў... Чужыя для беларускага слыху спалучэнні гукаў, затое – зразумелыя кожнаму, без перакладу. І тут, на беразе Свіслачы, і там, у Нармандыі, гучаць аднолькава.
Няспраўджанае каханне, страчаныя надзеі... І сентыментальны французскі хлопец Гі ўсёй сваёй істотай наблізіцца да хваляванняў нашага Рыгора, а Жэнеўеў з крамы парасонаў – да руплівай Зосі з беларускага мястэчка. І ажывуць-паплывуць, як тыя восеньскія аблокі, асацыяцыі ды ўспаміны. I душу кране іх звычайны cпадкаемца – смутак. Рэха чалавечых пачуццяў не падуладнае адлегласці. Уяўленне, як тая нябачная аўра, адасобіць вас ад цікаўнасці бармена, надакучлівай мітусні афіцыянта, бразгання посуду ды ад вар’яцкай мешаніны пахаў – тытунёва-каньячных з далікатна-парфумнымі. Як ап’яняльны сон на досвітку, уяўленні авалодаюць вамі. І тады настальгія ахоплівае ваша сэрца...
Але цыцастая дзеўка з ліслівай усмешкай – каралева халодных губ – ды брытагаловы хлопец з цыгарэтай у зубах, што несціхана гамоняць побач, – вернуць вас да рэчаіснасці.
Абмінаючы чаргу іншамарак, вы робiце апошнія развітальныя крокі па брукаванцы, апошні развітальны позірк на Свіслач – і тут жа знікаеце ў гарадскім натоўпе.
Колькі хвілін таму такі блізкі Шэрбур зноў робіцца такім жа далёкім, як і на карце. І чужыя для роднай мовы гукі паглынае менскі туман.
Легран, Шэрбур, Жэнеўеў...
Праспект няспраўджаных надзей
Праспект Машэрава – былая Паркавая магістраль. У гэтых двух назвах – сціплая, не зачараваная прывабнай даўніной гісторыя менскай вуліцы, расцягнутай уздоуж і ўпоперак, што пралягла ад гарадскога цэнтра аж да паўночнай ускраіны – элітнага паселішча Дразды. Вусце гэтай паўналюдна-машыннай рэчкі пачынаецца з моста, перакінутага праз яшчэ адзін гаманлівы гарадскі калідор. Моста, які ў дадатак размяжоўвае гэты калідор на вулiцы Няміга і Багдановіча. Ён пабудаваны на тым месцы, дзе ў дарэвалюцыйным Менску пралягала маленькая вулачка з такой надакучлівай кожнаму шалапуту назвай – Школьная.
Чалавеча, спыніся! І з гэтага моста, стомленага ад кавалькады розных дыпламатычных і ўрадавых аўто ды ад цікаўных бадзяг-падарожнікаў, акінь вачыма наваколле. Плошча 8 сакавіка з пахаванымі пад яе глебай рэшткамі менскага замка. Крыху далей, за Свіслаччу, быццам дзіцячы, казачна-кардонны гарадок – старажытнае Траецкае прадмесце. Праваруч, на узгорку, – вытыркаецца з зямлі беламармуровы трызубец – праваслаўны кафедральны сабор Святога Духа (былы касцёл кляштара бернардынак ХVII ст.). А зусім побач з вамі – «карабок» са шкла і бетону: будынак інстытута Белпрампраекта, помнік архітэктурнай плыні 60-х гадоў, як і тое, што насупраць – рэспубліканскі Дом мадэляў з пафасна-манументальным пано на фасадзе, што ўслаўляе савецкі народ: народ-працаўнік, народ-пераможца.
Розныя эпохi, розныя помнікі. Нястрымны бег часу, як i ягонае адлюстраванне, – гэта вулічнае перакрыжаванне...
Першая вялікая крама, што сустрэнецца на вашым шляху па праспекце і якую цяжка абмнінуць кожнай жанчыне, мае мілагучную назву – «Алеся»...
Пайшла,
ніколі ўжо не вернешся, Алеся.
Бывай, смуглявая, каханая,
бывай.
Стаю на ростанях былых,
а з паднябесся
самотным жаўранкам звініць
і плача май.
Далей, на гэтым жа баку, нібы пачкі запалак, адзін за адным стройна размясціліся тры вышынныя грамадскія будынкi. На ніжніх паверхах, рассеялася шмат розных устаноў: крамы й супермаркеты, аптэчны кіёск, кнігарня, кавярня, офісы...
Насупраць Палаца спорту, які апанаваў у гэтым раёне набярэжную Свіслачы й застыў у маўкліва-надзьмутым маўчанні, даецца ў вочы кінатэатр «Масква». Замыкае увесь комплекс гэтых будынкаў яшчэ адзін паралепіпед – гасцініца «Юбілейная». І цяжка ўявіць, што калісьці тут стаяла магаметанская мячэць, на рэштках якой і пабудавана гасцініца ў 1968 годзе, а ўся гэтая наваколіца мела назву Татарскае прадмесце або Татарскі канец.
Але гэта яшчэ не ўсё – праспект цягнецца ажно да паўночнай часткі менскай кальцавой дарогі. Там вас напаткае яшчэ не адзін гмах, не адна спакусніца-крама, не адзін будынак з пячаткай манументальна-халодных форм савецкага дойлідства: гасцініца «Планета», прэстыжная сяліба – завод халадзільнікаў, мікрараён «Вяснянка», Дразды... I ўрэшце – апошні «верставы слуп», апошні гмах – інтэрнат Акадэміі фізвыхавання. Але менавіта адрэзак праспекта ад Нямігі да гасцініцы «Юбілейная» атаясамліваецца з яго ўласнай назвай. І гэта зразумела. Тут сканцэнтраваныя офісы буйных кампаній, дарагія крамы: гэта – цэнтр горада, тут – пульс сучаснага дзелавога жыцця. Правобраз парыжскіх Елісейскіх палёў і лонданскага Сіці.
Паркавая магістраль – праспект Машэрава. Назвы, якія ўвасобілі ў сябе подых свайго часу – палёту ўзнёслых ідэй, гучных прамоў ды чаканне надыходу светлай будучыні з гэткім малаверуючым яе прынцыпам – адзінай агульнароднай уласнасцю з прыўкрасай поўнай сацыяльнай роўнасці ўсіх грамадзян. Няспраўджаныя надзеі. Будаванне гмахаў новага сацыяльнага ладу не ўпісалася ў спрадвечную архітэктуру чалавечага жыцця, як і гэты шырачэзны праспект – у забудову старажытнага Менска. І толькі сённяшняя назва вялікай крамы ў пачатку гасцінца нагадвае аб нечым ласкава-беларускім, аб нечым родным. «Алеся». І як працяжна-шчымлівы гук скрыпкі ўрываецца гэтая назва ў святочна-маршавую рытміку бальшака і вярэдзіць душу сваёй саматканай прыгажосцю. І гучыць над воднай роўняддзю Свіслачы, над яе набярэжнай прасторай, скрозь па ўсiм шумным праспекце песня, як боль, як наказ:
Бывай, абуджаная сэрцам,
дарагая.
Чаму так горка, не магу я
зразумець?
...Пайшла, пакінуўшы мне золкі
і туманы,
палынны жаль тугой ахутаных
дарог,
каб я, хвілінаю нанесеныя раны,
гадамі ў сэрцы заглушыць
сваім не змог.
Шанхай
Найвялікшую дапамогу ў адчуванні тэмбру жыццёвага віру гарадскіх завулкаў і куткоў аказвае народная тапаніміка, якая часам не супадае з назвамі ў афіцыйна-адміністрацыйным падзеле горада. Найменне той ці іншай вуліцы або завулка, што нарадзілася ў вуснах іхніх жыхароў, убірае ў сябе струменьчыкі рознабаковага жыцця гэтых мясцін, адлюстроўваючы адмысловую прыгажосць i адметнасць беларускага фальклору: Уборкі, Добрыя Мыслі, Залатая Горка, Камароўка...
Геаграфія падарожжа той ці іншай назвы бывае часам незразумелая або ахутана таямніцай.
Здаецца, што лучыць Менск з далёкім усходнекітайскім Шанхаем? Адразу адказаць цяжка. І хіба знойдзецца нешта адметна-агульнае?
Праўда, калі вы краязнавец ці проста дапытлівы чалавек, які не лянуецца зазірнуць у даведнік па гісторыі Бацькаўшчыны, то можаце прыгадаць славутага земляка – Мікалая Судзілоўскага, жыццёвы шлях якога быў ушчыльную знiтаваны з Кітаем, куды ён прыехаў пасля адстаўкі з пасады сенатара Гавайскага парламента ў 1902 годзе і потым пэўны час працаваў у Шанхаі.
Але ёсць у нашым горадзе ў раёне аўтазавода куток з некалькіх вуліц, што на мясцовым слэнгу нездарма носіць назву вышэйзгаданага кітайскага горада. Менскі Шанхай пачынаецца адразу за Палацам культуры МАЗа. І сапраўды, перапляценне гэтых невялічкіх крывых вулачак з шэрагам натыканых драўляных хатак-сядзіб і невялікай колькасцю мураваных будынкаў на пагорках вельмі выразна нагадвае скучанасць паселішчаў у азіяцкіх краінах. Гэтая карціна асабліва добра бачыцца з дахаў шматпавярховых жылых дамоў па вулiцы Алтайская, а на гарадской карце ў мудрагелістым перакрыжаванні гэтых вулачак можна ўгледзець абрысы нейкага невядомага іерогліфа.
Назвы параўнальна маладых вулачак-галінак на старажытнай гарадской кроне адлюстроўваюць не толькі інтэрнацыянальную старонку пасляваенай забудовы Менска і ваколіцы буйнейшага гіганта (вулiцы Волжская і Дняпроўская, Украінская і Адэская), але і дапаўняюць філасофію планіроўкі гэтай тэрыторыі, адухаўляючы яе шкілетна-вулічны іерогліф усходнім дзівам, у якім пераплятаецца мінулае і сучаснае (вулiцы Агарова і Арджанікідзе, Ушакова і Катоўскага). У падарожжы па гэтым лабірынтавым кутку вам спаткаецца і спакушальная даўганогая красуня-модніца ў чорных аксамітавых туфлях на элегантных абцасах, і кабета ў дзіравай спадніцы й кедах басанож, якая вылівае з пасудзіны нейкую брудную вадкасць на неасфальтаваную дарогу, трапіцца і стары гарбун-«Запарожац», што знайшоў свой апошні прытулак на гаспадарчым панадворку, і новы бліскучы «Мерсэдэс», які панавата адпачывае на бакавіне тутэйшай вуліцы.
Мясцовыя кантрасты выклікаюць у памяці збітую фразу славутага класіка: «Всё смешалось в доме Облонских». Але неўзабаве вы знаходзіце ўцеху ў філасофскіх разважаннях. Якім незразумелым падаецца нам Усход, такім жа недасягальным робіцца для нас і Захад.
Урэшце пад акампанемент гэтых думак ды бязладдзя розных музычных матываў, пануючых тут, вы пакідаеце «Шанхай».
|
| Наталля Лазука | |
|
Манифест
…в зеркале дней я вижу себя. Сотню сомнений и тревог, мелочных обид и заявлений… И слова, слова. Но не изменится во мне ничего… надеюсь. Вся тоска мира – в моем слоге; вся весть ветра и воды – в моей мечте; мысль, летящая вслед моим наслаждениям, быстрее самой скорой связи. Нет, не примирюсь. Ни за что не примирюсь. Вы никогда не увидите то, что вижу я – и что здесь глупое молчание, или заумствование, ваши мнимые знаки отличия, звания, знания и блеклые унылые попытки оригинальности. Все – ложь, одетая на изнанку, где вы прячете лицо, где прячете мысли. Что же не хороните, что выпячиваете так старательно, годом за год, выставляя на показ, лелея и взращивая? Что?..
Я ищу это слово, ведь даже не вещь, не предмет. Нет. Я твержу небесам: вам не сожрать моего существа, вам не дать впасть в глубины отчаянья моего сердца. Нет…
Что ваши вопросы и беседы, что попытки расставить все по местам, дать название, свести к системе, каталогу, цифере. Определение – вот главное в вашей жизни. Белесое, вымученное годами зубрежки. Воздушный пузырь. Праесерво. Как подобие живого ума: цитатник избитой нервной биологической оболочки. А внутри – пустота.
Более чем. Прав лишь тот, кто заявляет свое Я. Свое, не почерпнутое из строки телетайпа, не выеденное из толстой книги. Голое и неузнаваемое. Странное, по запаху ощутимое на ненужность. Неуместность, неукладываемость в рамки нормы, этот миниатюрный гроб цивилизации. Нет пользы, нет морали, нет высоких материй. Они не закладываются, они там есть... Их не выскребываю, словно по стеклу ржавым гвоздем потуг на поэтичность. Вы знаете, вы все знаете... А я вот – нет!
Есть ли новизна или ее нет? Будет ли край или нет?.. В конец или перед началом… помилуют или казнят? Конечно, вам нужно дать этому название. И вроде бы – слово одно. Дивный божок в дымном, наполненным затхлыми молитвами алькове. Вы поклоняетесь. Слову… Букве… Закону.
Пусть – нагл и безумен, пусть – ярок… Кто боится здесь стать звездой?!.
Что вам чувства: сведениями в справочнике по психиатрии, что вам глагол – лишь скопище правил языка, будто клубок червей. Осталось лишь одно: плести вязкую, бесконечную сеть цепи словечек, где звено цепляется звеном в замысле разговора. И нет конца монотонному жужжанию пряслиц… Или чресл?
То, чем я дышу, чем живу, за что я есть и ясно ощущаемое мне же самой мое бытие, не подобие. То не паутина взглядов и черт – повязей, завязей, границ, рубежей. Я вижу бесконечный, туманный парк судеб в черных лентах деревьев, опоясавших молочный остов снега. Я ношу вселенную солнцем собственного кольца. И зеркало воды вижу гранью кристального мира. А в небе – нескончаемый ток белых линий связей. Я задеваю их и слышу голоса. Вы же в неистовстве дергаете шелковый шнур, беспомощно зовя на помощь служанку. Вы имели в служанках небо?
Я чувствую остроту и свет, я вижу каждый момент, я ощущаю вновь и вновь лишь каплю, лишь чуть-чуть. Мгновение. Укол. Лишь самую малость, что и не касается носка вашего ботинка, но даже эта секунда улетит. Прочь. Да, и хранителем буду я…
Оскоплены, слепы, глухи. Лишь форма осталась живой для вас. Форма разлагающегося трупа… но что она? Это ведь – смерть миллионов в газетной строке.
Вы натыкаетесь на меня, и даже некоторые мной интересуются. Какой занятный, какой удивительный экспонат… капролит. Здесь такие не водятся. Посмотрите, какая поразительная расцветка, и эти дефекты… они столь милы. Право… Какая редкая вещица.
Проходящая мимо… Уходящая. Исчезающая…
Что мне ваши полочки и коробочки. Что мне строгие системы и структурки миропорядка. Мирозданьице. Кто я – не вопрошаю. Но говорю. Кто я – утверждаю. Все скучно. Ваши доводы – язык, вид, и та же форма. Имеет ли глупость цвет кожи… есть ли ямочки на щеках, длинный нос, костлявые пальцы?.. Сколько статей и вузов за плечами, сколько опыта, женщин-мужчин, детей, дверей, углов, тапочек и кружек с чаем за спиной? Сколько выдумано, солжено, сожжено, стерто, разорвано? Узнано, познано, зажато, снято и оценено. У вас есть линейка для мыслей?
Все лишь – внешние признаки. То зачем, по чем, на чем, каком основании вы заносите в список. Место… На место! Ваши слова.
Важен штамп в паспорте, кольцо на пальце, морщины на лице, безъязыкое слово… утомительная иллюзия на лице. Все. Идеал. Можно еще немного цитат… Громких и уверенных в своей смерти.
А теперь задайте вопрос – чисто и откровенно, как с нового листа. Ваш вопрос…
Ощущение
Это чувственный мир, растворившийся в нежном тумане. И вздох бродит за вздохом, пьяный, спотыкаясь о скользкие ступени улиц. Порт лишь изредка тянет гудки. Все тает и плывет, без рывков и смысла. Губы полуоткрытые тянут холод через пластмассовый лабиринт. И танцуют, горячо прижавшись в дыме сигар, ноты саксофона. Высокие каблучки, цокают и пропадают где-то среди каменных груд ночного города. Ловят руки влажно-прохладные перила мостов после пекла дьявольских баров. И пустота наполняет тебя, и слабость, и ласка. Мягко, подступает к плечам шелк, струясь по телу, и обнимает пушистое кресло, поглаживая уставшую спину. Бессмысленно скользит по тонкому отточенному боку бокала янтарь вина, заворачивая мысли, смешивая их с приглушенным светом торшера. И опадают веки, покрывая гудящие зрачки верблюжьим одеялом ресниц. Тянут куда-то отяжелевшие руки. Растворяешься в звуках контрабаса и саксофона, в безумной тишине и эхе ночи. Ничего не надо – и таешь в покое души, как льдинка в шаре бокала.
Ощущение
Состояние
№1
Все уже расставлено по своим местам. Черный, белый, серый, лиловый. В витрине моего внутри – по полочками, по порядку, по расписанию. Все предначертано. И кажется, моей рукой... Поставлены печати. Подписи. Все. Все предрешено.
Ах, как трудно сойти с собственной позиции. Изменить позу. Сменить дистанцию. Выйти из себя. Приподняться над собой, на цыпочки… и? Поцеловать.
№2
Жду изменений. Жду жеста, слова, сна. Жду вздоха, взгляда, возгласа. Жду и боюсь, пугаюсь и предвкушаю, изнываю и жажду. Жду терпеливо, жду вдохновенно, жду надменно и обреченно. Жду.
Думаю о секунде. Думаю о мгновении, о молнии, всплеске. Думаю о моменте. Думаю о мечте. О волне накрывающей с головой и до кончиков пальцев. Думаю, предполагаю, представляю, покоряюсь и прошу. Думаю, что этого не будет. Думаю и надеюсь.
Надеюсь, что нет. Надеюсь, что если не навсегда, то на большую часть. Надеюсь нелепо, со слезами и тайнами. Надеюсь с глухим отчаянием и верой в пустоту в грудной клетке. Клянусь, проклинаю и молю.
Вижу мрак. Вижу скуку и ожесточенность. Вижу боль… Нет. Ничего не вижу. Не понимаю…
О боги, где же место для веры? Где опора для упований? Где мечта?
И только сон – тонкой нитью, паутиной чего-то радостного, неуемно светлого и прекрасного связывает нас. Я не знаю, но желаю.
Чувствовать запах кожи. Ощущать тепло тела. Трепетать и таять. Вдыхать и растворятся… в венозной крови, в звоне ушей, в голосе, стоне. Утонуть в черни зрачков. Слышать. Испытывать. Переживать. Жить.
Больше мне нечего сказать… тебе.
№3
Я считаю мгновения. Раз. Два. Три. Поворот. Стул. Аккуратно. Пируэт. Осторожно. Стоп... Он исчез. Испарился. И вот…
Я вычерчиваю шагами пол. Гул. Звук. Скрежет. И кажется – найден выход. Одномоментное. Белое. Быстрое. И не больно.
Мчит пустое железное чрево. Меня от тебя. Я замаливаю каждый поворот. Каждое знакомое место. Я оборачиваюсь и твержу про себя…
Нет сил для фантазий. Нет сил для настоящих слез. Нет сил держать себя в руках. И знать, что не ожидается. Быть в этом уверенным.
Я не даю возможности надеяться. И нахожу новые причины. Пророчествую. Предрекаю.
Все остается по-прежнему.
№4
Вдруг все внезапно вернулось. Бессрочная любовь. Вне ожидания. Несколько бессвязных строк. Стиль. И мне уже кажется. Чудится. Я предполагаю… Хотя, нет. Все – слова и мечты. Розовые, как самые безвкусные сердечки на тетрадях школьниц. Пресная. Первооснова.
|
| Анастасiя Лебедзева | |
|
Неприкасаемые
(Сказание)
Вступление
Женщина в черных отрепьях. Мост через Гаронну. Она стоит, опершись на посох, и шепчет:
– Час на исходе. Спешите, воины!
В небе разлетались вороны, изгибая полосы ветра. Они, словно тени прошлого, хранят наследие лет. Дикое небо в сумрачной серости сползает по крышам. Засыпает Тулуза.
Женщина смотрит вниз, туда, где воды Гаронны бъются о камни. Она, словно видит их лица – лица сильнейших. Пламенем битвы и верностью Франции наполнены сердца. Они идут с запада, идут по берегам Сены, поднимая к небу знамена. Их сотни, закованных сталью, – избранных воинов.
– Виргилия! – раздается во мраке голос Анны, бегущей со стороны леса, прямо к мосту. Она – наследница Де Лосе, единственная дочь Арманда. Женщина в черном улыбается ей.
Анна – прекрасное существо. Тело с формами нимфы хранит в себе дух богини. Никогда не плачет, ибо слезы в ней – мертвы. Бездонные глаза, взирая, клеймят неверных и неправедных. Она свободна от гипноза лжи, от тайных узов страха. Анна Де Лосс – невеста ветра...
– Виргилия, меня послали люди. Они хотят знать, падет ли Орден Тьмы?!.
Виргилия смеется. Смеется над глупостью тех, кто желает познать неизведанное. Люди слепы! Анна припадает к ее рукам, целует пальцы. Старинный перстень из красного золота обжигает ей губы.
Восходит луна. И теперь наступает время, когда ясны пророчества. Колокол на горе суеты рассыпается звоном, дрожит земля. По дорогам, ведущим в пропость, летает ветер. Он кричит о грядущей битве, о страшных днях, и называет имена избранных. Среди них имя – Анна.
– Помни, – шепчет Виргилия,– ты будешь там. Когда сойдутся в лоне войны два войска. Одно – со знаменем солнца, другое – со знаком тьмы. И будет искриться сталь от ударов, и плавиться кровь. Падая на землю, застынут тысячи воинов...
Анна молится. Страх сжимает ей горло, как медный обруч. Она хочет крикнуть, но не может. И только жалобный стон эхом падает с губ.
Виргилия продолжает:
– Люди слепы! Солги им, скажи, что не зрила меня. А сама ступай в Тулузу и найди Готэма. Он сильно болен и может умереть, поэтому спеши.
Анна хочет спросить о Готэме, о том, зачем ей надо видеть его, но Виргилия говорит:
– Сделай, как велю и молчи...
Она закрывает ей рот ладонью, давая знак: посох, наклоненный в сторону Тулузы.
* * *
Анна пришла домой ночью. Отец и сестры ее уже спали, только матушка ждала.
– Теперь ты знаешь, что суждено? – спросила матушка.
Анна молчала. Она затворила двери, не желая говорить, ибо так приказала ведьма. Сон опьянял ее, клонил на ложе. Сладостной дремой смыкал ей веки. Анна скинула дорожное платье, оставаясь в нижнем, умыла лицо. Завтра ей предстоял нелегкий путь.
Погасла ночь. На зыбком, весеннем небе зарделось солнце. Оно не жгло, не плавило, как плавит в июле, а просто светило. Слабый аромат сирени парил в воздухе. Анна тихо покинула дом, вышла к дороге. По плечам ее струился плащ, в руках – сверток с хлебом. Она ушла, не взяв ни франка, без прощания и слез.
Путь в Тулузу лежал через лес. Перейдя мост, Анна свернула на тропу под тень деревьев. Она слышала, как поют птицы, пробуждаясь в листве, видела солнце. Оно пробивалось сквозь синие кроны ясными бликами, серебрило лесные воды. Здесь было несколько озер: одно чистое, словно свеченое, другие – темные, покрытые тиной. У берегов шелестели травы, напевая о чем-то. Быть может, они пели о том, чего даже самые мудрые люди не ведают.
Анна подошла к воде, огляделась. Голод и усталость терзали ее, ветер обдувал плечи. Она достала хлеб, испеченный матерью, поднесла к губам. Мягкий аромат его был так сладок, как ни один аромат на знатном пиру. И вспомнила Анна, как учил ее отец помнить род свой и почитать: «Даже хлеба вкус там другой – слаще».
Солнце поднималось все выше, превращая свежесть в зной. Пала одежда на берег – льняное платье. Вошла Анна в озеро. Вода в нем – теплая, словно молоко, омыла плоть ее...
Красота вокруг! Полдень.
– Разреши посмотреть на тебя! – раздался голос.
Анна обернулась. На берегу стоял мужчина. Тяжелый плащ из черной ткани покрывал его плечи.
– Я знаю, куда ты идешь. В Тулузу, – продолжал он.
Но его бесцеремонность не испугала, напротив: Анна испытала странное чувство – некий азарт неизведанной и прекрасной игры.
– Смотри! – разрешила дева.
Выйдя из воды тихой поступью, приблизилась к нему, поднимая с земли платье. По хрупким плечам ее катились капли.
– Меня зовут Люмьен.
– Анна! Почему тебе известен мой путь?
– Ближе Тулузы нет городов – ответил он.
Дальше они двинулись вместе.
Черные шпили башен пронзали небо. Город безмолвия. Люди, подобно теням, мелькали вдоль стен – серых и полных смирения.
Анна обернулась. За спиной ее возвышалась часовня. Огромные медные стрелы ползли к десяти, угасало солнце. «Где же я найду Готэма, если даже не знаю его?» – думала она в страхе. Люмьен шел рядом. Он ничего не знал о ней, не спрашивал, но с ним Анна вдруг почувствовала силу.
«Странно, – решила она. – Едва знакомый, он так близок мне. Я даже готова доверить ему тайну».
Руки их сомкнулись.
– Ты ждешь кого-то? – спросил Люмьен.
– Я должна найти человека по имени Готэм.
У собора, весь источенный временем, стоял дом. Это был приют для неизлечимых – место смерти. Каждый раз на рассвете оттуда выносили мертвых. Тела их накрывали плащами, дабы живые не видели, как разъедает хвороба лица.
Плоть Готэма была скрыта тканями, только очи – на свет. Он лежал у стены, прижимая к сердцу распятье, и ждал. Смерти ждал или здравия, не ведала Анна. Она просто пришла к нему, назвала имя ведьмы. Готэм вздохнул:
– Закутай себя, не позволяй болезни пройти. Сквозь кожу заберет она жизнь.
– Истина? – спросила Анна.
– Только в том, что знамя – их сила, – ответил он, уходя в забытье.
Видно, дух его устал маяться. В рваном теле трудно ему, а небо – свободно. И услышала Анна шорох, как чей-то шаг, да над ухом слова: «Иди, не твое это место!»
Люмьен ожидал ее. Они вернулись к лесу переждать ночь. Мягкая трава стала для них постелью, звезды – пламенем ночника.
– Что это? – вскрикула Анна. Странный звук испугал ее.
– Совы кричат.
Он нежно прикоснулся к ней, словно пытаясь погасить страх. Его руки обожгли ее нежностью. «Я никогда раньше не ведала, как прекрасен этот ожог...» – подумала Анна и тут же добавила (уже вслух):
– Почему нас так манит друг к другу?
– Ты задала мой вопрос, Анна, – прошептал Люмьен.
Он продолжал обжигать ладонями ее тело. Корабль был отправлен через море – корабль искушения. И дрожала море души, ибо с берега чести вела дорога на берег греха. Как манил этот берег цветом: от красного – до лилового. В сладких ароматах утопали его просторы.
Анна сделала шаг, ступила на корабль. В нежной дымке, парящей над ней, узрила она искусителя. Голос Люмьена звал ее:
– Отдайся мне и ты познаешь рай. Это и есть рай – любить друг друга. Мы – одна плоть!
Шаг ее превратился в бег. Любовь ли это? Любви она не знала ранее, и все же не смогла отвергнуть его. Как жадно пили оба вкус порока... Они хотели чувствовать слиняние и погружаться все глубже и глубже. А когда крик девы прозвучал криком женщины, растаял мираж.
Анна лежала на траве. Локоны ее трепал ветер, глумились над платьем тени. Оно обрывками пало на траву, впитавшее страсть. Капли крови багровели на нем.
– Люмьен! – позвала Анна.
Тишина.
– Где ты, любимый?!.
Теперь ей ответило эхо.
* * *
Огромный костер. Пламя взмывалось к небу, рассыпая тысячи искр. Анна все сожгла: и платья, и шали. Она решила навсегда убить Анну Де Лосе.
– Теперь меня зовут Анастасия!
Отец и мать ее были разгневаны. Никто прежде из их рода не отрекался от имени. Воля дочери стала для родителей горькой. Но корить ее за выбор и угнетать они не стали. Анна сама избрала свой путь.
Она явилась к мастерам и, отдав им перстни и жемчуг, просила выковать доспехи. Тяжелый меч ей стал дороже книг, жажда битвы – слаще материнства. Анастасия не ждала венчания, как ждали сестры. После ночи с Люмьеном, она прокляла эту мысль. Под маской любви явился к ней жестокий обман.
Ночами Анастасия молилась. Пророчество, донесенное Виргилией, звучало вновь в памяти. Она знала, что когда-нибудь прибудет войско и позовет ее. И пополнит женщина отряд, идущий первым, проливая кровь. Анастасия готовилась к битве. Она училась владеть мечом, словно зеркалом – легко. На бумаге писала думы, писала кровью.
– Ты еще любишь нас? – однажды спросил Арманд у дочери.
– Да, отец, но любовь для меня – прошлое! – Анна вышла, опустив глаза.
Впервые ей хотелось плакать.
Утром семья Де Лосе покинула дом. Родители решили оставить селение и перебраться в Тулузу. Жить в городе теперь стало безопаснее. Анастасия не вышла проститься. Она заперлась у себя, предаваясь чтению собственных од. «Я должна поговорить с ведьмой...» – решила она.
Виргилия жила у болота. Ветхий дом с осевшей крышей издали напоминал холм. Только слабый огонек, светящийся в окне, выдавал его тайну. Ведьма ожидала ее. Она отворила двери, любезно улыбаясь, но выглядела взволнованной.
– Я пришла за советом, – сказала Анастасия.
– Нет! Ибо ты не стоишь его!
Виргилия погасила свечу. Желтые отблески, подаренные луной, дрожали на стенах. Мерцали звезды.
– Ты продалась за усладу, изменница! Я презираю тебя.
Анастасия обнажила меч. Слова, сказанные ведьмой, обожгли ее, подобно пламени.
– Я согрешила, но пройдя это, обрела силу. Я готова идти в бой, защищая свой народ и Францию. Поверь мне!
– Ты недостойна...
– Тогда и ты недостойна... Если так, то мы все не достойны. Люди грешны!
Она вышла к подножию ночи, как слепая волчица. Теперь все было иначе!
Утром к ней явился человек. Называя себя вестником, он передал ей волю Антония, возглавлявшего орден Тьмы. Их войско еще не прибыло, только небольшой отряд, сопровождающий магистра. Вестник сказал:
– Анна Де Лосе, мы искали тебя! Ты – единая женщина, посвященная в таинство, ты – сила. Выступи за нас, и тебе уготован трон поодаль Антония. Такова воля!
Анастасия выслушала его. Левая рука протянула вестнику чашу, полную вина, правая – коснулась меча.
– Испей со мной хмель виноградовый и скажи, куда мне идти, если решу покориться вам? – она опустила глаза, подобно скромнице. Он же пригубил напой, благодарно склоняясь, и отдал ей карту.
– Здесь указан путь.
В этот миг подняла она меч – и дрогнула плоть его под лезвием. Раскромсала Анастасия врага, увенчав казнь свою словами:
– Имя мое Анастасия!.. Анастасия Де Лосе шлет проклятие каждому из вас!
Она обезглавила вестника. Тело предала земле, а голову положила в мешок.
На карте было указано, что разместился отряд в огромной башне, севернее Тулузы. Там и Антоний.
Заходило солнце. Она ступила к вратам, глядя вверх. Башня была высокой, с черными окнами. По стенам ее вился плющ.
– Отворите врата, ибо пришла я по призыву магистра! – крикнула Анастасия.
Четыре воина вышли к ней, облаченные в красное. Они спросили, где вестник, и почему не сопровождает ее. Она же ничего не ответила, только бросила им мешок под ноги. Один из воинов поднял его, и увидели все окровавленный лик. Ужас поразил их.
– Отдайте эту голову Антонию и мою ненависть! – сказала Анастасия.
Она оседлала коня и умчалась прочь. Странные мысли овладевали ей: «Мне уже все равно: любима я или проклята. Каждый рассвет ожидаю так же, как закат. Все вокруг имеет смысл – любовь, ненависть, вера, но для меня больший смысл в борьбе. Я рождена воином. Нет, ни женой и ни девой, а воином!»
Домой примчалась на рассвете. Было холодно. Майское утро исходило туманами, словно осенью. Застывала на листьях роса.
Анастасия вошла в каминную, обрушив на пол одежду. Затрешали в огне поленья. Она смотрела на пламя и пила вино, как распутница. Жадный хмель овладевал ею, возрождая в памяти ночь. Ночь, в которой было столько страсти, сколько соли хранит океан. И вспомнила она его губы, манящие оставить невинность. Тихо позвала его:
– Люмьен...
Вновь тишина.
* * *
– Проснись! Уже сумерки!
Анастасия открыла глаза. Над ней, зажигая свечу, стояла ведьма. Она приказала ей встать, одеться, и быть готовой к прибытию всадника.
– Прости меня, Анна, за брань мою, ибо в вере твоей, усомнившись, сама не верила!
Под куполом звезд, где теряется ветер, засыпали равнины. Светила луна, но свет ее озарял лишь одно поле – поле сражения. Тысячная армия солнца двинулась справа. Слева наступали тираны. Антоний мчался первым, вознося над собою знамя. Одна только мысль ласкала его, как вонзит он смертельное жало в сердце Де Лосе.
– Прахом станешь, пищей демонов! – цедил сквозь зубы проклятия.
Качнулась твердь, и смешалось черное с белым, убивая друг друга. Там, где цвела весна травами, окропилась кровью. Рвали тугую высь легкие стрелы, настигая цель. Падали под копьями лошади.
Анастасия двинулась к знамени. Антоний преградил ей дорогу.
– Тебе отдавали трон, а ты предпочла ему гибель, – крикнул магистр, взмахивая мечом. Задрожало сердце, и хлынула кровь на холодные звенья кальчуги. Но не смертельной была рана, и устояла она, распиная гнев его словами:
– Трон твой для нечести. Люди свободны!
Вновь пожелал Антоний вознести острие, но застыл, сраженный. Неведомый воин явился к ней, дабы спасти от гибели. Лицо его закрывал шлем.
– Дай же Бог тебе силы за помощь эту, – прошептала она, склоняясь.
Человек, спасший ее, был так близко. И когда освободил он лицо, узнала Анастасия в нем искусителя.
– Я люблю тебя! – поклялся Люмьен.
Руки их сомкнулись. Анастасия уничтожила знамя, а вместе с ним и силу черную.
В этой великой войне одержал победу Орден Солнца. Многие были убиты, но пали гордо за свободную Францию, а живые – вознаграждены щедро Господом.
|
| Барыс Левiн | |
|
Рассказы
Расстрелять!
По вечерам вся жизнь в квартире одинокой пенсионерки сосредотачивалась у телевизора. Это раньше, при царе Горохе новости можно было узнать только от коллег на работе, от соседок. Конечно, было и радио, но не сидеть же всю жизнь на кухне у «точки». А читать тогда газеты работающей женщине было некогда. Телефон – тоже связь с миром. Но много ли назвонишь? А сейчас и дорого! Особенно – сыну в другой город.
Но теперь, слава Богу, то есть прогрессу – живем в век электроники, есть телевизор. И не просто новости, фильмы, а и передачи довольно интересные показывают!
Как раз начиналась ее любимая передача «Встать, суд идет!» И что на этот раз покажут, кого судить будут? За что?
Женщина давно сделала все свои обычные домашние дела, поужинала, помыла посуду. Мыть-то было не так уж и много, как, впрочем, и ужин особым разнообразием не отличался.
Известный телеведущий объяснял правила телевизионного суда. Это в простом суде – там судья и два заседателя. Даже, если и показывать такой обыкновенный суд на всю страну и сопредельные страны, то ничего в этом особенного. А вот в телесуде, хоть и судили настоящих преступников, но не только судьи, а и все присуствующие в студии-зале. И главное – телезрители тоже имели право голоса. Что как раз и привлекало. Их мнение определялось количеством звонков по телефонам, установленным в студии…
А много ли надо пенсионерке на ужин? Совсем немного. Да ей много и не хотелось, привыкла уже. Сын-бизнесмен мог бы и помочь, но тревожить его она не хотела. Занятый, не дозвонишься, да и дорого. К тому же – домой ему звонить было неприятно. Слышать от невестки, что, мол, сама виновата – сама выбирала себе такую жизнь… А ему там и в голову не придет... ведь по телевизору говорят, что все хорошо.
Наконец вывели подсудимого в маске. Можно было и не объяснять, и так понятно: маска – для объективности суда. А то попадется какой-нибудь красавец-маньяк, так его еще, чего доброго, оправдают зрители, а невинного урода, наоборот, засудят. Маска заодно и голос искажает до неузнаваемости.
Ага, сегодня судят не маньяка, не взяточника, не мафиози и не алиментщика. Очень актуально – неплательщика налогов. Ого, сколько наворовал! Не заплатил, значит то же, что и украл. Можете и не объяснять: все, что этот гад недоплатил – это недополученные пенсии, зарплаты учителям и врачам. Ну, врачи и учителя еще и подработать могут, да и подарки, хоть иногда, им дают благодарные родители и больные. А что делать нам, пенсионерам?
Телевизионного преступника она уже ненавидела. Да и по всему видно было – виноват. Он и сам своим противным искаженным голоском не только не отрицал свою вину, но, наоборот (вот нахал!), оправдывал. Она даже слушать не хотела, ушла за чаем в кухню. Но противный голос доставал ее и там. Мол, были бы налоги не такими большими, все бы платили... Мол, много идет на взятки всяким чиновникам, которых развелось... Мол, много бандитам и милиции платит за охрану друг от друга… Она это и так знала. От сына. От его друзей. От невестки, которая ее попрекает… Все так работают. Но, чтобы так много наворовать! Это уж слишком!.. Расстрелять его мало!
Со стаканом чая в мельхиоровом подстаканнике в одной руке и с карамелькой в другой она удобно устроилась в кресле, положила руки на вытертые подлокотники.
Никогда еще она не звонила в студию. «Сегодня, сейчас… Лучше с сыном на минуту меньше поговорю…»
Наконец на экране появились номера телефонов. Этот – «тюрьма и конфискация», этот – «высшая мера». Хорошо, какая-то бабуся в студии крикнула: «Расстрелять его мало!» – вот и включили ее «предложение» в список.
Надо успеть, пока не закончилась передача, чтобы и ее голос был услышан. Еще и телефон, как назло, барахлит, а на новый денег не хватает. Из-за таких. «Ну, я ему сейчас устрою правосудие! Надолго запомнит!»
Последняя цифра номера телефона с «высшей мерой» никак не набиралась.
Припомнила, как отец рассказывал, что в его молодости вот так же осуждали таких же врагов народа, но только на собраниях трудовых коллективов. Кричали: «Смерть, бешеным псам!». Но уже потом, окончательно, суд вершила «тройка».
То ли дело сейчас, в век прогресса. Сидишь в мягком кресле, набираешь номер, и этому подонку – хана. И не коллектив – вся страна участвует. И кричать не надо, все интеллигентно – тихо, чисто, культурно…
Попробовала набрать номер телефона с «тюрьмой» – получилось, но тут же нажала на рычаг. Еще раз – «высшую». Вышло! Секунда соединения. И короткие гудки. «Все, голубчик, не отвертишься! Поезд ушел! Раньше надо было думать, когда воровал у таких, как я, у меня…»
Допила спокойно чай, опять вышла на кухню, бросила бумажку от карамельки в ведро, вымыла стакан, вытерла руки. Вернулась. А он, обреченный, все еще чего-то доказывает. Не он виноват, мол, система такая…
Наконец-то на экране компьютер высветил окончательные результаты телефонного голосования-приговора: большинство выбрало «тюрьму». Да и то, какое это большинство! Чуть больше половины… Зрители в студии – тоже. И суд – тоже. Как сговорились. Никакой справедливости!
Захотелось даже выключить телевизор, тем более, после передачи «Встать, суд идет!» ничего интересного по программе не было. Встала, подошла к телевизору…
Но вдруг этот ворюга, нет, чтобы радоваться, что легко отделался, вскочил, что-то стал кричать, сорвал маску, с укором посмотрел прямо в камеру.
Увидев его лицо, пожилая женщина вскрикнула. В голове застучало, все потемнело. Схватившись за сердце одной рукой, второй пыталась нащупать опору, но не найдя ее, осела на пол.
С экрана на нее смотрел ее сын.
В туннеле
Иван Иванович Иванов, так назовем нашего героя, попал в передрягу на пустом, можно сказать, месте. Хотя нет – место было довольно-таки бойким: метро.
Еще можно было бы понять, если бы в давке Иван Иванович упал на рельсы, толпой придавленный к пустоте. Или подвернул ногу в коварной щели между платформой и вагоном – толпа несет, не спрашивая разрешения у чьих-то нерасторопных ног.
Обидно было именно то, что все случилось по собственной глупости, да и оказался он, как говорится, не в том месте и не в то время.
Ну, место-то не виновато. Но как раз какой-то доли секунды Ивану Ивановичу и не хватило, чтобы впрыгнуть с разбегу в закрывающиеся двери вагона. Это молодые щемятся изо всех сил, раздвигая створки. Иванов просто отпрянул. А вот его безмозглая, на длинном ремне сумка типа «выхожу один я на дорогу» продолжила заданное хозяином стремительное движение и влетела в вагон. Дверь захлопнулась. Неважно, что было в сумке, какова ее ценность, принцип – есть принцип: «Врагу ни пяди своей собственности!»
Поезд тронулся. Иванов машинально схватился за поручни, на которые до этого никогда не обращал внимания. Ноги побежали сами. Когда бежать стало не по чем, ноги также как-то сами собой нашли опору на стенке мчащегося вагона. Какое никакое, а все-таки облегчение, можно сказать, комфорт…
Вначале было страшно. Грохот и тряска размазывали душу по тоннелю. Казалось, ветер выдувает мозги. Закрыть уши было нечем. Голова, как флюгер, повернулась затылком вперед, нос соответственно указывал на «голову хвоста поезда». Уши ветром придавило к щекам, и мозгам стало полегче.
То, что раньше Иванову изнутри вагона за таким безопасным стеклом казалось сплошной черной стеной, предстало вблизи несущимися со страшной скоростью ужасными кронштейнами, крюками со змеящимися по ним кабелями, трубами, проводами. От страха хотелось бежать. Но куда? Шаг в сторону, в пропасть – и смерть. Ненасытные крюки и кронштейны только и ждут его роковой ошибки. Да, если бы и попытался Иван Иванович не держаться, то не смог бы даже оторваться от вагона. Руки, рефлекторно сжимающие спасительные поручни, не стали бы его слушать. Волей-неволей пришлось привыкать к такой опасной жизни.
Как бы не было тяжело человеку, он ко всему приспосабливается. Освоился со своим положением и Иванов. Потихоньку стал обживать занятое пространство. Первым делом осмотрелся. Однообразный, серый, монотонный, расплывающийся на ходу пейзаж тоннеля не мог конкурировать со спокойной, светлой, яркой, разнообразной, можно сказать, цивилизованной жизнью внутри вагона. За толстым стеклом не было грохота – видно было, как люди спокойно разговаривали и даже шептались. Там не было ураганов-катаклизмов – только слабые, легкие, освежающие сквознячки. Там был теплый, яркий, мягкий свет. Тут – серость и темнота. Одежда Иванова на ветру истрепалась, запачкалась о стены тоннеля, а там – все чисто и аккуратно одеты. Тут – запах пыли и канализации. Там – аромат духов, дезодорантов и освежающих конфет. Тут – без поручней не обойтись. Там – пожалуйста, стой – как хочешь на ровном, широком, надежном полу: каждый сам себе хозяин. Тут – борьба за выживание, и не на жизнь, а на смерть. Там – спокойная, размеренная жизнь, даже не жизнь, а праздник! Тут – ледяное одиночество. Там – пассажирское братство. Пусть и до первой остановки…
А вот и остановка. Наконец-то! Мрак туннеля неожиданно сменился на яркий свет перрона. Поезд нехотя остановился. Двери лениво открылись.
Иванов попытался оторваться от родной вагонной стенки, освободиться от поручней, поставить ноги на мраморный пол перрона… Но, о ужас! Руки-ноги не слушались. Застывший, проветрившийся мозг не сопротивлялся...
Кто-то сочувственно пытался ему помочь: отрывали пальцы, оттягивали за плечи, говорили что-то ласковое, жалели. Но, что делать?.. Жизнь продолжалась, надо было выходить и входить. Под руками Иван Иваныча туда-сюда прошмыгивали люди.
Надежда на освобождение так же быстро и неожиданно погасла, как и свет: двери вновь закрылись, поезд тронулся, вошел в темный туннель.
Жизнь понеслась по привычной колее…
Пепельница
Сказано же давным-давно, что хороший писатель, но только очень хороший, то есть писатель до самого мозга своих костей может написать рассказ о чем угодно, и это будет интересно читать – да, хотя бы о пепельнице.
Пепельница, так пепельница, решил проверить себя начинающий писатель Борис Левин. Куда проще – пепельница? Вот если бы надо было поведать увлекательную историю пылинки, осевшей невесть откуда на покатую поверхность этой самой штуковины... И как она, интересно, на отвесной стенке держится? Какими такими лапками? А-а, это же остатки пепла от затушенной сигареты! Придавили – сидит и не шевелится.
А кто придавил? Наверное, нервный человек. Курил, чтобы успокоиться. Давил сигареты о пепельницу, и ему становилось легче на душе. Это только рациональные до дурости японцы для нервной разрядки резиновую куклу, изображающую начальника, дубиной бьют. А во всем остальном мире – мире заходящего солнца – назло всем сами себя дымом отравляют. Ну, и пепельницам слегка достается. Но, что им, неживым-то? Вот, если бы...
Раннее утро. Переходное время, когда утомившаяся ночь уже засыпает, а отдохнувшие люди еще не проснулись. А вот пепельница наравне с другими комнатными вещами уже бодрствует. Только они продрали глаза, и давай ревновать друг к другу. Каждая вещь считает себя наиважнейшей. От спора наконец-то проснулся их единственный слуга.
Да, в комнате с вещами еще жил один работник. Недавно от него почему-то ушла помощница, ну, жена – то есть. А ведь она была не в пример ему очень хорошей служанкой всем-всем вещам, практически не делая между ними разницы. И убирала за ними, и кого надо мыла, и стирала, а любимчиков даже гладила. Этот же лентяй только тропинки протоптал от холодильника к унитазу, и от унитаза – к телевизору с диваном. И все. Ни шагу в сторону. До какой вещи рука дотянулась, той, считай, повезло. Остальные от покрывшей их пыли и сигаретного дыма день-деньской только и чихают.
Чиркнув спичкой, проснувшийся слуга прервал бессмысленный спор вещей. Все с уважением и завистью посмотрели на пузатую пепельницу. Та зарделась от всеобщего внимания и тут же еще больше надулась от собственной значимости. К пытке сигаретами она привыкла, а вот от власти над человеком каждый раз испытывала блаженство.
– Ступай на кухню, – приказала она.
Человек бережно, как тарелку с супом, взял пепельницу и послушно отнес ее, куда было велено. Там он докурил сигарету, чтобы ее останками подкормить хозяйку, а заодно сделал и себе завтрак.
Весь день пепельница промаялась одна, без слуги. Другие вещи были не в лучшем положении. Даже тапки – вездесущие скороходы – остались без дела.
Вечером, изголодавшаяся за день, пепельница снова взяла власть в свои руки. Слуга ни на минуту не отходил от нее, подкармливая разогретым в сигарете пеплом...
«Нет, не получается рассказ, – перечитав незамысловатое жизнеописание безликой пепельницы, заключил начинающий писатель Борис Левин. – Вот, если бы написать о летающей пепельнице, перевозящей от планеты к планете важную информацию, закодированную в частицах пепла. НЛО, или снежный человек, или «несси», или мутанты, ну, на худой конец, клоны – взволнуют читателя, поскольку все это весьма для него опасно. А – дура-пепельница, беззаботно живущая в обыкновенной квартире? Может быть, стоит убить кого-нибудь этой вещицей? Следы запекшейся крови... Заразившаяся СПИДом пепельница... Б-р-р... Секс с пепельницей... На столе... А что – сигарета и пепельница: торк в пепельницу – затяжка, торк – затяжка. Типа – оргазм... Нет, сейчас наимоднейше – о борьбе добра со злом... Коварная пепельница своим полированным боком соблазняет наивного и доверчивого паиньку-человека, и он тянется к сигарете, к бутылке, к женщине... Нет, и это все уже было, было: Библия, Фауст – «Быть или не быть...»
– Ну, ты, писака, – сквозь шум мыслей донеслось со стола. – Я уже час тут ору! Долго мне ждать продолжения?! Мы с моим слугой не знаем, что нам дальше делать – давай пиши! Только, чур, о тапках больше ни слова. И прошу тебя – не думай ни о каких читателях. Главное, чтобы мне было интересно жить. Понял?
– Ну и ну! Стоит только дать жизнь пусть и самому захудалому герою повествования, смотришь, а он уже командует. Не он тебе, ты – ему служишь. А зачем же, вы думаете, о пепельнице пришлось писать? Писатель надеялся хоть тут – над вещью-то! – повластвовать. Не вышло... Но кое-что, скажу вам по секрету – по секрету от пепельницы – по силам и писателю. Ну, пепельница, держись!..
Сегодня слуга, судя по пропитавшему его спиртному запаху, получил зарплату. Да еще с собой бутылочку приволок. Хорошо хоть никого не привел. А то ведь во время дружеских бесед бывало смахнут локтем на пыльный пол то рюмку, то тарелку, а то и ее саму – пепельницу...
Пепельница привычно наслаждалась безраздельной, как ей казалось, властью, покрикивая в нужный момент на слугу:
– Закуривай!
– Стряхивай!
– Затуши!
– Закуривай!..
Но с каждой выпитой рюмкой слуга становился все менее исполнительным. Закуривать-то он послушно закуривал, но не всегда стряхивал пепел в пепельницу и совсем перестал гасить «бычки». А на просьбу отнести к дивану, раз уж взял туда сигарету и спички, ответил безразличным мычанием. Покачиваясь, слуга добрел до дивана, рухнул на него, не раздевшись, чиркнул спичкой и блаженно затянулся.
– Ну, погоди, я тебе это припомню, – пригрозила со стола пепельница, покинутая взбунтовавшимся слугой.
«Не желай зла другому» – попытался вдолбить нравоучение, ну, совсем уж безмозглой пепельнице начинающий писатель Борис Левин. Но у вещей-то нет нравственности. Может быть, потому что они частенько живут намного дольше людей. А пепельницы, так те вообще бессмертные. Это только люди выбрали Добро и Зло в ущерб Вечности. Правда, Бог их Вечностью и не искушал...
Но наша пепельница никаких нравоучений и не могла слышать из-за храпа слуги.
А сигарета между тем уже вывалилась из угла его рта. Пепельница ревниво проследила ее короткий лебединый полет на подушку. Через несколько минут комнату заволокло едким, неприятным дымом, не похожим на родной сигаретный и напоминающим запах тысячи застарелых «бычков».
Слуга быстро утонул в нем. Лишь отрывистый храп напоминал о жизни во Вселенной. Храп резко прекратился, зато со стороны дивана сквозь дым блеснуло пламя.
Пепельница впервые в жизни задумалась о вечности. А когда огонь добрался и до нее, ей открылось, что понятия «добро» и «зло» – не такие уж бессмысленные игрушки глупых, ковыряющихся в себе слуг...
Начинающий писатель Борис Левин облегченно вздохнул: есть сюжет, есть мораль и даже некая интригующая незавершенность...
А в это время, спасенная пожарными пепельница, заботливо очищенная от сажи этими новыми своими слугами, быстро освоившись на незнакомом столе в пожарной части, поблескивая боками, злобно строчила анонимку на начинающего писателя Бориса Левина.
|
| Андрэй Паўлухiн | |
|
Паўднёвы Крыж
Ганон Карфагенянін, князь Сенегабій,
Сіндбад-мараход і магутны Уліс,
Аб вашых перамогах грымяць у дыфірамбе
Сівыя валы, набягаючы на мыс!
М. Гумілёў
Ноччу, калі распаленыя залатыя пяскі Аравіі павольна астывалі, а Чырвонае мора ціхенька пляскалася ля самых ног, стары адшукваў на небе, якое блішчэла каштоўнымі россыпамі, знаёмае сузор’е Паўднёвы Крыж. І тады па маршчыністай шчацэ ў тысячны раз пракладвала свой шлях сляза. Стары апускаўся на гладкую вільготную паверхню пляжа і доўга-доўга ўзіраўся ў ясную бездань, што аднойчы ўварвалася ў яго жыццё, прайшла па ім ураганам, пакінуўшы гора і разбурэнне…
Яму пашчасціла нарадзіцца ў першую раніцу 2001 года. Нямногім выпадае гэткая ўдача. Чалавек новай эры, адзін з першых прадстаўнікоў трэцяга тысячагоддзя. Цудоўныя бацькі й настаўнікі. Здавалася, усё пройдзе па задуманым плане: прэстыжная ВНУ, высокааплатная праца, бязвоблачная старасць… У яго былі браты й сёстры. Усе яны разляцеліся па Сонечнай сістэме: хто на Марсе, хто на Меркурыі ці Ганімедзе. Адзін сын паляцеў да зор і не вярнуўся. Карабель зямлян знік у раёне Паўднёвага Крыжа, а разам з ім знікла ў старога і цiкаўнасць да ўсяго.
У апошні час стары ўсё радзей успамінае пра сына. Алежку замяніла галаграфічная копія. Яна паводзіць сябе нібы сапраўдны жывы чалавек, ствараючы абсалютную ілюзію жывога сына.
Стары вяртаецца ў сваю пластыкавую хаціну і псеўда-Алег сустракае яго там:
– Табе не спіцца, тата?
– Узрост, сынок.
– Можа, прымеш таблетку?
– Не. Пакімару днём.
Яны гаманілі пра ўсялякія рознасці, глядзелі на яскравыя трапічныя зоркі ў акне і на далёкую невыразную марскую роўнядзь.
– Паабяцай, што не паляціш у космас, – просіць стары.
– Абяцаю, тата. Застануся з табою. Ведаеш, учора прыйшло пасланне ад дзядзькі Андрэя, – кажа Алег. – Ён перабраўся на Каліста.
– Няўжо?
– Так. Карпарацыя прапанавала яму новыя выгадныя ўмовы. Магчыма, на будучы год ён атрымае водпуск і здолее прыляцець на Зямлю.
– Ен піша пра водпуск ужо дзесяць гадоў, – стары безнадзейна махае рукой. – Але, па-мойму, ён не збіраецца на Радзіму. Твой дзядзька забыў пра яе.
– Гэта не так, – абураецца Алег.
– Хто ведае. Няхай лепш я памылюся…
Цуды навукі. Сына даўно няма, але ён – побач. Яго дыханне чуецца ў цемры пакоя, выразна вымалёўваецца ягоны сілуэт. І цені мінулага ўпаўзаюць у хаціну, аплятаюць усё чароўнай сеткай хатняй утульнасці й прыемных успамінаў. Здаецца, вось яно, страчанае. Яно вярнулася і ніколі не пакіне цябе. І не хочацца развітвацца з ілюзіяй, падпарадкоўвацца няўмольнаму голасу розуму, бо, калі яна знікне, гэтая мроя, застанецца толькі пустата і чаканне смерці. Салодкая мана – замест горкай праўды.
Раніцой змарыў сон, накрыў старога покрывам мар. З глыбінь выплывалі страчаныя вобразы й неразборлівыя гукі. Увесь дзень сонечнае вока спапяляла горы й пяскі, а мора спявала свой адвечны жаласны спеў…
Стары абудзіўся, калі крывавы дыск сонца палаў нізка над гарызонтам – там, дзе ўжо запальваліся ліхтарыкі горада. Адзінокая пластыкавая хаціна стаяла на водшыбе, на абочыне цывілізацыі. Стары сеў на лаву, укапаную ў пачарнелыя пад вечар аравійскія пяскі, і прытуліўся да нагрэтай сонцам драўлянай спінкі.
Хутка пачнецца новая ноч, зорная і непаўторная. Але вельмі падобная на іншыя. Бяссэнсавая чарада аднастайных і пустых гутарак. Усе сябры раілі старому: трэба жыць далей, нельга журыцца. Вось ён і жыве. Як можа.
– Тата, дзядзька Андрэй прылятае заўтра. Яго карабель прызямліцца апоўдні ў Каіры.
Стары сумна ўсміхаецца:
– Даўно пара.
На глыбокім трапічным небе замігцелі маячкі сузор’яў. Калісьці яны ратавалі заблукаўшых маракоў…
Час мяняецца.
Кроў i восень
Недзе лютавала вайна.
Вайна, якой няма канца. Гiнулi пiлоты i згаралi машыны.
«Яна ўнутры нас, – думаў Кайн. – Так глыбока, што мы больш яе не заўважаем». I гэта была праўда. У трыццацi метрах за яго спiнай назаўсёды ўрос у зямлю знявечаны дыстроер. Дробны дожд калоў маршчынiстае цела абшыўкi. Па жоўта-чырвоным дыване соннага лiсця ад параненага пiлота цягнуўся крывавы след. Кайн разумеў, што калi дождж памацнее, ператворыцца ў лiвень, будзе кепска. I не выратуюць анiякiя таблеткi: транквiлiзатары ды лейказаменнiкi. Але...
Але ён думаў пра вайну. Пра таварышаў, пра носьбiт «Асiрыс», якi на доўгi час зрабiўся для яго домам. Недзе Iмперыя Доар схапiлася з Замежжам. Там браты Кайна па зброi выконвалi сваю працу – бiлi ворагаў.
А тут – верасень. Ён трапiў у гэты злы верасень.
Дыстроер успыхнуў над паркам. Лiсце i дрэвы каля машыны добра пасмалiлiся. Пры падзеннi спрацавала аўтаматыка, выпiхнула пiлота з кабiны. Аднак, калi ратавальная капсула разышлася, склаўшыся ў маленькую скрыначку на поясе Кайна, ён яшчэ кульгаў вакол забiтай механiчнай птушкi, спрабуючы залезцi ўнутр, падключыцца да сiстэмы кiравання... Але сiл не хапала.
З бядра сачылася кроў: мабыць, закранута артэрыя. Кайн не мог iсцi, дый галава моцна балела. Кайн ведаў, што знаходзiцца ў горадзе. У адносна развiтым горадзе, дзе абавязкова павiнен быць iмперскi шпiталь i рэгенерацыйны аддзел... I ён поўз сярод дрэў, па лiсцi, падцягваючы непаслухмянае цела рукамi, цяжка дыхаючы. У галаве – сотня манголаў калацiла ў барабаны, па скронях сцякалi ручаi поту...
Кайн не азiраўся. Ён баяўся, што пройдзены шлях вельмi малы. У яго ёсць арыенцiр – шпiталь. Там яго паставяць на ногi – вернуць у строй. Яго жыццё патрэбна Iмперыi Доар.
Дождж мацнеў. Ён лупiў па голым чэрапе пiлота, трапляў за каўнер. Яго мерны шолах прабiваўся ў свядомасць праз заслону хвалiстай каламуцi й дробны грукат барабанаў. Iронiя лёсу: на дыстроеры ён мог адолець гэтую адлегласць за нейкiя долi секунды...
Ён выбраўся з парку на дарогу з каменных плiт, прытулiўся да драўлянай лаўкi – адпачыць. Прыняў чарговую дозу таблетак. Пад iх дзеяннем арганiзм, нiбы генератар, паскорана вырабляў кроў, якая потым выцякала, фарбуючы чырванню лiсце i шэрыя плiты.
Жоўтае i чырвонае.
Гарадок быў маленькi. Двух-трохпавярховыя будынкi з вострымi чарапiчнымi дахамi, шырокiя брукаваныя вулiцы, клумбы з кветкамi... Людзi хутчэй за ўсё пахавалiся ў дамах.
Яшчэ гадзiну таму неба загрувашчваў «Асiрыс», адразаючы дождж ад зямлi. А яшчэ вышэй, у стратасферы, бiлiся механiчныя птушкi, знiшчаючы адна адну плазмавымi промнямi.
Зараз бойка перамясцiлася на поўнач, далёка на поўнач – у раён пласкагор’я.
А ў горадзе – зноў мiр.
У канцы вулiцы Кайн заўважыў светлую пляму – будынак шпiталя. Трэба адшукаць людзей. Каго-небудзь, хто б дапамог...
Неба раптам перакулiлася, i Кайн вырубiўся. Дождж на нейкi час супакоiўся, а потым дробна заiмжэў. На пiлоце быў цёплы непрамакальны камбiнезон, i вiльгаць напалову з крывёю збiралася ў складках i сцякала на халодныя камянi.
Кайн ачуняўся. Сфакусаваў позiрк на пляме. Так, гэта быў шпiталь... Наперад. Трошкi засталося. Нехта паглядзiць у акно i ўбачыць цябе. I дапаможа. Тут, пэўна, жывуць добрыя, чуллiвыя людзi. Прыемны гарадок.
Лiсце i дождж перашкаджалi сваiм шолахам засяродзiцца. Усяго квартал. Праз адзiн квартал яго выратуюць. Дзе ж вы, людзi? Выходзьце!
Вулiца паступова запаўнялася народам. Жанчыны й мужчыны, старыя выходзiлi з пад’ездаў, спынялiся на абочыне. Iншыя, з хмурымi тварамi, стаялi на балконах... Людзi!
Кайн узрадаваўся, паспрабаваў сказаць нешта, але словы завязлi ў горле. Урэшце – выцiснуў:
– Дапамажыце!
Наляцелы вецер ацвярэзiў яго. Нiхто не збiраўся яму дапамагчы. Яны стаялi ўздоўж дарогi. У iх вачах свяцiлася нянавiсць.
– Ну!.. – крыкнуў Кайн.
Нiхто не варухнуўся. Ён зрабiў адчайную спробу падняцца на ногi. Ад гэтага зрабiлася яшчэ горш – цела адазвалася болем. Аднак мазгi праяснялiся.
– Я свой, – прашаптаў Кайн. – На мне форма «стальных арлоў». Няўжо не бачыце?
I тады з натоўпу выступiў чалавек, сiвы, з маршчынiстым тварам. Ён абапiраўся на мылiцу.
– Табе нiхто не дапаможа, – сказаў сiвы. – Зразумеў?
– Чаму?
– Ты – салдат Доара... Тут усе ненавiдзяць Iмперыю. Мы ў рабстве ўжо двесце гадоў.
– Вы – не рабы, запярэчыў Кайн. – Вы – паўнацэнныя грамадзяне.
– Грамадзяне? – сiвы саркастычна ўсмiхнуўся. – Скажы гэта вёсцы, якую «арлы» спалiлi месяц таму.
– Няпраўда... – Кайн хацеў узвысiць голас, але з горла вырвалася сiплае рыпенне: – Няпраўда... Я заўсёды ваяваў толькi з Замежжам. Лiга – наш вораг. Мы баранiм вас...
– А хто абаронiць нас ад Доар?
Кайн не верыў сваiм вушам. Няўжо ва ўсiм Сусвеце думаюць так?
– Дапамажыце!..
– Не, – адрэзаў сiвы. – Нiхто i пальцам не варухне.
I ён знiк у натоўпе. Цяпер iх было многа – жорсткiх масак з агеньчыкамi лютасцi ў глыбiнi вачэй. Яны выстраiлiся ў дзве шарэнгi па баках вулiцы. Сярод iх былi й дзецi.
– Вы ж – людзi!.. – Кайн сарваўся на крык. – Людзi, а не звяры...
Не было адказу.
– Я – пiлот Доар!.. – выгукнуў Кайн. – Вы не маеце права. Калi «Асiрыс» адшукае мяне, i я ўваскрэсну, вы заплацiце. Ёсць закон. На маiм плячы – эмблема «арлоў».
– Так, цябе могуць адшукаць, – згадзiлiся з iм. – А могуць i не адшукаць. Апошняе больш верагодна.
Злосць. Яна ўзнялася ў душы Кайна, як адказ. I ён папоўз, шчыльна, да скрогату, сцiснуўшы зубы. Ён дакажа. Усяго толькi квартал...
Страшэнная нямая дуэль. Адзiн супраць усяго горада. Яны чакаюць тваёй смерцi, пiлот. I яны ўпэўненыя, што ты не здолееш. Упэўненыя настолькi, што нават не пэцкаюць рукi звычайным забойствам.
Але ты здолееш...
Адкажы iм.
Барабаны... Шум у галаве. I дождж з ветрам. Наперад, пiлот! Яшчэ паўквартала – i робаты ўбачаць цябе.
Адзiнокая постаць пад дажджом рухалася марудна. А натоўп кђтаў пазiраў на воiна, якi нiчога не значыў па-за кабiнай свайго дыстроера. «Я не хачу памiраць у вераснi, – скрыгатаў зубамi паранены. – Толькi не ў вераснi...»
Недзе лютавала вайна.
Але для Кайна галоўны бой – на зямлi. Паядынак з сабой i з наваколлем, з яго бяздушнасцю. Злачынцы. Усе яны – злачынцы. Нават дзецi...
Ён бачыў толькi белую пляму i тунэль, сплецены з нянавiсцi. Сваёй i чужой. Сотнi злых вачэй глядзяць на яго зверху.
У дзесяцi кроках ад плямы ён страцiў прытомнасць.
...Робаты знайшлi яго. «Асiрыс» даслаў ратавальны бот. Калi ён стартаваў з даха шпiталя, перад вачыма Кайна прамiльгнуў вялiзны выпалены круг – былая вёска...
Праз секунду круг ператварыўся ў чорную кропку.
Кайн адвярнуўся.
|
| Алекс По | |
|
Обрыв
А через мгновение все было кончено. Лишь уморительный хохот отзвучал протяжным эхом в скалах пару раз, да легкий шлепок тела об острые камни донесся снизу...
Все. Отмучился Весельчак.
По толпе прокатился несмелый ропот. Все завидовали Весельчаку, каждый мечтал быть на его месте.
– Видали, как гордо упал? – спросил Долговязый, поводя носом воздух и осторожно отступая от края обрыва. – Еще и анекдот на лету рассказал. Политический. И даже рассмеялся напоследок!
– Мне бы так... – вздохнул Прыщ озабоченно.
– Всем бы так, – задумчиво протянул Косой. – А то один скукожится весь от страха и так на небеса и попадает. А иной – разбежится слабо и прямо у скал ухнет. Несолидно-то как.
– Вот тебе и тренировки, и работа над собой, самосовершенствование... – заметил Долговязый.
– Да ну ее, эти тренировки, да работу над собой,– махнул рукой Косой,– самоанализ... черт бы их побрал. Вся наша жизнь: прыгаешь с утра до вечера на одном месте, да разбегаться учишься. Надоело! Сколько можно?
– Сколько нужно, – пропыхтел Прыщ. – Полет – это ведь испытание Божье. Каким ты перед богом предстанешь. На тренировке-то – все молодцы, а как дело до жизни дойдет, до прыжка в натуре, так у каждого кишка тонка...
– А вы не кричите, не кричите, – прошептал Косой. – А то нас еще из очереди выкинут. Она во-о-о-н какая! Я, чтобы сюда попасть, например, от очереди на квартиру отказался.
– Ишь какой, – буркнул Долговязый. – От очереди на квартиру! Я от настоящей квартиры отказался, трехкомнатной...
– Да будет вам шуметь, – испуганно пробормотал Косой. – От одной, от двух... Нужны они нам будут после прыжка, эти квартиры. Я еще всех своих из общежития на улицу выселил, чтобы денег собрать и ближе к началу очереди продвинуться. Но потом жалко родных стало – пришлось денег одолжить и всех их тоже в очередь пристроил. Не в первых рядах, но все же... Теперь вот только успеть прыгнуть, пока кредиторы не нашли.
Воцарилась тишина. Каждый, вздыхая, вспоминал, что он отдал, от чего отказался... Прошло несколько минут. Прыщ вздохнул и похлопал по плечу Косого.
– Ну, следующий ты, счастливчик. Давай, не тяни.
Косой стоял теперь первым, а за ним: Прыщ, Долговязый, Болтун, Хромой, а дальше... дальше стояли в очереди сотни людей. Кто стоял, кто сидел, кто лежал на траве, измучившись бесконечным ожиданием. У всех были уставшие красные глаза, в последней надежде устремленные вперед, только вперед, к заветной мечте.
– Рай-ски-е Вра-та, – медленно, по слогам прочитал Косой в последний раз на картонном муляже, изображавшем ворота. А дальше за ними – обрыв с трамплином и все. Да еще двое солдат по бокам, охранявших круглосуточно порядок и следивших за правильностью очереди.
Пока товарищи советовали Косому, как следует прыгнуть, Долговязый незаметно приблизился к трамплину.
– Всего лишь от очереди на квартиру отказался, – злобно прошептал он. – А раньше меня стоит. И всех своих пристроил... Сволочь! Что же сделать?.. Ага! Вот если этот камушек сунуть под пружину, то...
Долговязый незаметно вернулся.
– Ты того, это... разгонись посильнее, да руки, руки не складывай, – гнусавил Прыщ.
– И стопу не подворачивай, – выговаривал Болтун. – Сильнее оттолкнись и...
– И главное, главное... про билет не забудь! – сопел Хромой.
Возвратившись, Долговязый случайно встретился взглядом с Косым и, чтобы тот ничего не заподозрил, очень по-доброму улыбнулся ему на прощание. Косой улыбнулся в ответ, отошел на несколько шагов и начал разгоняться. Быстрый разгон... но в самый последний момент Косой промазал и не попал на трамплин. Легкий вскрик, мельтешение рук и ног, еще одна секунда беспомощных кувырков и... Косой полетел смешно, завертевшись колесом и очень уныло хрюкнув на прощание.
Прыщ и Болтун, подскочив к краю обрыва, с сожалением на лицах смотрели ему вслед. Но внутри каждый ликовал – что может быть приятней, чем когда твой товарищ так облажается в последний раз! Только Хромой сожалел по-настоящему: он не успел увидеть, как облажался Косой, и теперь ненавидел себя за это, чуть не плача от обиды. А Долговязый скрежетал зубами, что Косой облажался сам по себе.
– А хвалился, хвалился... – фыркнул Долговязый, стараясь улучить момент и незаметно вынуть камушек. «Хотя, – неожиданно подумал он,– стоп! Раз не получилось с Косым... Следующий-то – Прыщ. Он тоже сволочь порядочная. Тогда только не забыть для себя вынуть».
Долговязый посмотрел вниз, вслед все еще летящему Косому. Жерло сверкающих на солнце утесов далеко внизу с переливами всех песчаных оттенков легко поглощало его маленькое, барахтающееся в воздухе тело. Издалека донесся чуть слышный шлепок и... вот уже и Косой стал одним из счастливчиков, добавившись новой точкой к сотням других на фоне ослепительно-желтых скал.
– Слушайте, – нежно подал голос Болтун, зачарованно глядя вдаль на множества черных точек на камнях, – а вдруг все это обман?
– Что, «все это»? – переспросил Долговязый, усиленно пытаясь выдумать очередную гадость хоть кому-нибудь.
– Ну, вся эта обещанная райская жизнь.
– Небось, на мое место захотел? – усмехнулся Прыщ. Он уже прыгал на месте, смешно поднимая ноги. Левая – правая, левая – правая...
– Нет, вы только представьте, что нету там ничего, а один обрыв и только.
– Это ты сам представляй, раз такой умный, – хмыкнул Долговязый, – сам-то стоишь, небось, вместе с нами и зубы заговариваешь?!. Решил нам всем настроение испортить? Или вообще отговорить, а самому без очереди прыгнуть?
– Нет, но если чисто теоретически... – не сдавался Болтун. – Ведь существует же шанс, что...
– Вы только послушайте, что он говорит! – вскричал Долговязый. – Нас всех идиотами выставить захотел? Да за такие слова... да только за одно такое предположение я исключил бы его из нашей партии!
– Как, вообще? – радостно подхватил Хромой. Он стоял за Болтуном, и это ему было бы очень кстати.
– Вообще!
– Поддерживаю! – воскликнул Хромой. Он нервно дернулся, резко поднял руку, голосуя «за», и теперь с надеждой взирал на Прыща. Но тому было все равно, он готовился к прыжку.
– Итак, двое «за» при одном воздержавшемся, – задумчиво проговорил Долговязый.
– Нет, это я так, просто... – сразу прошептал Болтун, смущенно сникнув.
– Тогда надо было просто стоять в своей очереди и не вякать! – отрезал Долговязый. – Раз партия обещала рай, то рай! Никто еще не разочаровался, никто не в претензии...
«Но никто же и не вернулся» – хотел вставить Болтун, но промолчал.
– И никто и не вернулся, – закончил Долговязый. – Никто. Значит, всех устроило.
– Да я же... – начал Болтун несмело.
– Исключен большинством голосов! – закончил Долговязый.
Хромой мигом подскочил к Болтуну.
– Давай билет!
– Да как же это... как же?.. – казалось, Болтун сейчас разрыдается.
Он смотрел то на Долговязого, то на Хромого, но в их лицах сквозила решимость и не было и намека на жалость. В последней надежде Болтун посмотрел на Прыща. Но тому было все равно – он готовился к прыжку.
– Билет! – напомнил Долговязый.
– Я не буду... больше, – прошептал Болтун. – Честное слово!
– Билет! – рявкнул Хромой, протягивая руку.
Болтун совершенно сник. Он полез в карман и протянул заветный билет.
Хромой выхватил его и стал рвать, а, порвав, швырнул клочки в лицо изменнику. Болтун вздрогнул, в его глазах были слезы, руки тряслись... Он развернулся и медленно поплелся прочь. Долговязый и Хромой снова возликовали, но никто не подал и вида. Оба посмотрели на Прыща, но тому по-прежнему было все равно, он просто готовился к прыжку.
– Смотрите! – внезапно закричал Хромой.
Долговязый резко посмотрел, куда тот указывал.
Болтун бежал к краю обрыва в сотне метрах от них.
– Его надо остановить, – пробормотал Хромой. – Он же разобьется!
Болтун подбежал к обрыву и с отчаянным криком, расставив руки, полетел вниз головой.
– Тоже мне, птица поднебесная, – Долговязый презрительно сплюнул, провожая Болтуна взглядом. – Развоображался тут, понимаешь! Говорил, что не верит, а сам... Даже без билета прыгнул. Кому ж он нужен теперь такой?!.
– Ну, я пошел, – Прыщ в последний раз оглядел товарищей, кинул озабоченный взгляд на нескончаемую толпу позади, кивнул двум вооруженным солдатам в форме, один из которых заметно покосился и теперь торчал из земли под нелепым углом в сорок пять градусов.
Прыщ разогнался... Нога его коснулась трамплина, но трамплин не отпружинил, как ожидал Прыщ. А потом: нелепый взмах руками, головокружительное сальто и последний разочарованный «хряп»...
Долговязый с Хромым, подскочив к краю, снова изобразили на лицах сильное сожаление, улыбнувшись про себя. Долговязый, пользуясь моментом, незаметно приблизился к трамплину и быстро вынул камушек, потом резко оглянулся. Хромой быстро отвернулся, делая вид, что ничего не видел.
Долговязый подошел к нему.
– Ну, вот – моя очередь, – протянул он с улыбкой.
Хромой, не скрывая своей зависти, пожал ему руку, вежливо напоминая не забыть про билет, и желая Долговязому ухнуть как следует.
Долговязый отошел от обрыва метров на двадцать, потом для солидности отступился еще на пять, потом еще на три, ощущая на себе внимание тысячи завистливых глаз.
– Ну, с Богом! – прокричал он и побежал.
Шаги давались легко, воздушно...
Пестрые картинки неожиданно заполнили его сознание – все, от чего он бежал. Бежал сейчас. Трещина памяти была полна ярких, ненужных, пустых воспоминаний, как мусорная яма – выкинутых разноцветных этикеток, случайно брошенный взгляд на которые выхватывает то одну из них, то другую. Ярко. Разноцветно. Бессмысленно.
Плачущая посреди ночи при свете красного ночника дочурка в колыбели со сломанной деревянной жердочкой. Сонные уставшие глаза жены, сердито говорящей ему что-то. Ее мятые локоны растрепаны и свисают ушами коккер-спаниеля. И такие же грустные, влажно-коричневые глаза. И так хочется проявить чуть-чуть жалости, потрепав нежно ее по загривку. То, чего он всегда так желал, но стыдился.
Его начальник – маленький, полный, рано полысевший, кричащий на него в своем кабинете. От одного взгляда на которого так и тянет к рвоте, и страшно хочется подойти и наблевать ему прямо на лысину сверху вниз. Да, да, вот так, просто подойти и... и посмотреть, что будет дальше... То, чего он всегда так хотел...
Шаг... Еще... Еще...
Еще – картинки, еще – видения, еще – воспоминания...
И вот... трамплин мягко и приятно отпружинил, отбросив его вверх и довольно далеко. Долговязый расставил руки, секунду он парил в воздухе. Сзади сразу раздались завистливые вздохи. На мгновение, бесконечно прекрасное мгновение он завис над обрывом, а потом, стремительно набирая скорость, полетел вниз.
Хромой кинулся к краю, не желая пропустить, как шлепнется Долговязый.
«А что, если Болтун все же оказался прав, – внезапно испуганно подумал Долговязый, видя, как стремительно приближается земля, – и нет там никакой райской жизни, ничего нет? Вся наша жизнь – все было ложью, обманом?!.»
Тут совсем уж неожиданно и некстати он вдруг понял, что же не давало ему все это время покоя – то, что раньше он только чувствовал, но не мог понять, что – что-то неправильное, какой-то изъян в самой затее. Никто из всей огромной очереди, стоявшей за ними, ни разу не проронил ни единого слова, ни разу не пошевелился... Манекены! Массовка для ажиотажа! Обман! Всего лишь манекены! О, нет!
Он понял это только сейчас. Только сейчас! Слишком явно, слишком явно, чтобы сомневаться еще. Значит, Болтун оказался прав! Прав! Вот и солдаты оказались картонными, как и Райские Врата. Он понял это тогда почти сразу же, но ничего не сказал. Какая разница, что из картона, раз он получил это сокровенное место в партии, в партии на самом высоком обрыве?!. Какая разница, из чего, раз в кармане был заветный билет!
Обман? Нет, не может быть! Долговязый вздрогнул. Из-за Болтуна он чуть не забыл о главном – билет!
Он быстро выхватил из кармана его. Маленький, красный, помятый, пустой листок – наспех неумело вырезанный клочок из детского альбома разноцветной бумаги – свой драгоценный пропуск в рай, за который отдал все, что у него было. Любовь, надежду, веру, жизнь... и держал его теперь двумя руками, вытянутыми перед собой.
Острые камни приближались все быстрее.
Долговязый зажмурился. Он падал абсолютно отвесно, вытянувшись по стойке «смирно», робко протягивая в пустоту свой билетик. А сверху, так недосягаемо далеко сверху на него смотрели два завистливых глаза...
Трио на мосту
Заклинаю тебя... Заклинаю! Заклинаю!.. А не сумею если...
Твои, кареглазик, в пыль желанья сотру – а ветер их и развеет. Чик!.. И сразу словосплетений карапузов мириадами набросаю-набросаю, запутался чтоб. Завяз, не разобрался, не успел понять... В мгновенье вздоха обрывки страстей брызгами мимолетно в лицо швырну. Ты слова другого в поисках метнешься вздохнуть – словами затоплю. И одеждой мокрой на ветру завянешь. Пусть! Куча и одни глаза из кучи – вот и все. Голодных мечтаний куча, да мгла достоинств ничтожных. Узнаешь, каково! Пусть! Пусть!.. Боишься? Боишься?!. Боишься... Трясет тебя, кареглазенький. Ох, как трясет! От жизни, что ль? Нервов, что ль от? Что? Что бормочешь? «Отряхнуться бы? От ужаса?» Поздненько! От с самим собой единения тоски не отряхнешься! Одно спасенье тебе – боли, боли, боли. Не так, чтобы уж очень, а так, чтоб с нытьем, в костях да мышцах, родимой. Чтоб только на иллюзию для себя мученика хватило чтоб. Чтоб стыд да нытье наружу криком не вырвались, еще терпелось чтоб. Под тобою встану, вскину голову омутом серебра зеленоглазого. Ну, ныряй! Мышью заартачится. Мысль мелькнет: «Что он без тебя? Мышь. Она и есть». Осознаешь ничтожность друга любимого, ой больно станет. Обида такая, что не почувствовать ничего, а укусишь себя за локоть – еще больнее. Плюнешь. Опустишь веки, да и отпустишь. Леску отпустишь нехотя, рыбаком, что бесполезного малька поймал, осознавшим. И в головокруженье восторга пустого бесконечно закрутит омут его тело жалкое, никому не нужное. Так... просто... прочь... Что паяца на пластинке крутящейся… Паяц! Запричитает израненный, уколами выцарапанными, руки снизу протянет дрожащие: «Нет покоя мне, нет. О, ты...» Усмехнешься зло, смешное повторив эхом безликим и только: «О, ты...» – ветер подхватит, да развеет. Бесполезными взглядами напрасных обещаний изласканное, да порожними намеками сердце обгрезившееся. Кому надо такое? Грезит, грезит, да и пришьет когда-нибудь к забытой заводи мечтами седыми – нитками несчастного. Если не захлебнется – нет да нет, да и выстрелит очередным шансом фортуна. Расщедрилась на подачки, жалостливая. Ишь... Сытой птицей сверху каково-то? Что захочу, то и дам. А падает что сверху? Все одно. О-хо-хо. Пробьет изоляцию, рано или поздно пробьет, как в слова ни кутайся. Нежностью ли? Ласками ли? Да одиночеством хоть! Позднее пробьет – больней. Помашу ручкой через плечо, повернуться – много чести: бай-бай, любимым не ставший. Крутись дальше сам, как можешь. А утянет в омут когда – повернешься одинокой на мосту, слезы ветру подставив – пусть высушит, пока не видит никто. Но появится вмиг третий, случайный прохожий, лекарь незваный. Его-то не пошлешь, не уймешь, не поставишь на место, не задушишь, не укатаешь – бедный, бедный, сам бедный малый. Сам под жалость просится, а все туда же – Ле-карь. И стоит на мосту подле, и причитает, и сказки нежные – на ушко. А голосок вкраденький, глазки нежненькие... Иди к черту! Оттолкнешься и... в омут к кареглазику с моста... Буйство красок над водою тихой зашатается колоссом глиняным. Вечер в ивах... Пруд затиненый... Ой, смотри – уточки! (Ой, рыбки! Ой, мышки! Ой, птички! Ой, пупсики... Ути-ути...) И одним утром рассыплется иллюзия «вдвоем». Тем сонным утром напитки смешивать станет друг любимый – душу изнутри свою омыть, да все едино. Все равно. Что? Нашел себя? Ну, давай! Подушит себя в объятьях ненависти лютой. Не то! Простонет мучеником. Опять не то! Глазками своими карими на тебя нежно поморгает... Ан нет! Снова не то. Проскользнулось. Проморгалось. Продурачилось. Хватит, так что. Иди, тщись, живи, паяц. Паясничай дальше...
Так все и будет. Будет, дурачок. И потому... Пока ты... Все еще здесь. Рядом. На мосту...
Заклинаю тебя... Заклинаю! Заклинаю!..
Милена
Милене с любовью
– Я люблю только розовые! – кричит Милена. – Они самые вкусные! Только розовые, слышишь?
Я слышу, но молчу.
Кое-как умудряюсь пробиться поближе и пристроиться в очередь за пирожными с таким видом, будто стоял здесь всю жизнь. Не порядочно, а что делать? Если встать в конец, как положено, это займет уйму времени. А Милена не умеет ждать! Потом будут упреки в мой адрес: и что я – мямля, и что Виктор, например, всегда и все покупает своим девчонкам без очереди... И все это – с многозначащим выводом, что я – ничто, по сравнению даже с этим Виктором. Причем это «даже!» будет произнесено с особенным выражением, и возможно – с прищуренными глазками. Представляете?!.
Если ждать придется слишком долго – а для Милены в это понятие укладывается от силы пять минут, – то она может просто уйти или увлечься каким-нибудь приятным незнакомцем на улице, а то и отправиться под руку вместе с ним.
«Как же так?» – спросите вы.
А что? Для Милены это нормально…
– Ты заметил, какие у него были потрясающе милые усики? – всегда спрашивает меня Милена после того, как я обычно с трудом отбиваю ее от ее новых друзей.
– Нет, – говорю я. – Зато я заметил, как он смотрел в твой вырез в мини-юбке.
Несколько минут после этого мы идем в полном молчании – Милена дуется. Потом она забывает, что она обижена и радостно кричит:
– Ой, смотри, какая милая собачка на той стороне улицы. Нет, не эта! Ну, какой ты глупый. Вон там!.. Правда, милая! Ах! Я всегда мечтала иметь такую…
– А я всегда не мог понять, зачем ты сделала такие вырезы на своей мини-юбке? – парирую я.
Милена еще несколько секунд, встав на цыпочки, машет собачке, которая уже давно повернулась к ней задом.
Сейчас она действительно – самая милая девочка на свете. А никакую другую вы бы и не согласились терпеть с таким ужасным характером.
Итак, мой вопрос, как всегда, повисает в воздухе. А я больше всего обижаюсь, когда меня игнорируют, особенно если я – ничто по сравнению пусть даже с самой премилой собачкой.
Когда от собачки Милена немножечко «отходит», у нее сразу же портится настроение. Прошу учесть, что все до этого она творила в хорошем. Представляете, что бывает, когда она – в плохом?!. Она что-то придумала! О! Нет! Она решила потанцевать прямо посреди улицы!
Я выбегаю за ней на проезжую часть и чудом не попадаю под такси. Машины сигналят. Я силой утаскиваю проказницу на тротуар. Она отбивается. Вот так-то!
А знаете, что Милена учудила сегодня перед нашей встречей? Она решила узнать, как сильно она мне нравится. Мы договорились встретиться ровно в пять на площади под часами. Я пришел и стал ждать. Пять пятнадцать… пять тридцать… пять сорок пять… Ее нет!
А она все это время выглядывала из-за угла и хихикала – хотела узнать, сколько же я готов ждать ее! Даже ручки потирала от восторга, когда стрелка на часах перешла за шесть… М-да!
Я ловлю несколько взглядов от прохожих на ее сверх-мини-юбку. Она сама выбрала самую короткую в магазине, потом дома ножницами обрезала ее чуть ли не наполовину, а потом еще придумала сделать несколько разрезов. Теперь это ее любимая юбка. Она ведь обожает играть с людьми…
Какой-то мужчина идет нам навстречу и не может оторвать взгляд от этих разрезов, как ни старается. Он так таращится – непонятно, что хочет высмотреть еще, ведь и так все уже видно – это замечает даже сама Милена.
Вы думаете, она смутится? Наоборот! Еще сделает вид, что ей стало жарко и помашет юбкой туда-сюда, приподнимая ее руками и пританцовывая.
Вас интересует, что обычно бывает после этого?
Мужчина или прицепится к нам, или останется стоять как вкопанный. И Милена опять мило хохочет в ладошку на моем плече…
Очередь за пирожными двигается так медленно!
Но самое страшное – если вы оставите Милену одну, она обязательно придумает какой-нибудь «безобидный и милый» – как она говорит, розыгрыш. А отвечать всегда приходится мне. Час назад, например, мы ехали с ней в метро. Рядом стоял мужчина в рубашке с петелькой на спине. Милене так захотелось дернуть за эту петельку! Ну, и… Мужчина с рассерженным видом обернулся (его, оказывается, постоянно все за нее дергали). Мне пришлось долго извиняться.
Ну, что там за пробка? Все берут без очереди!
Я уже давно потерял Милену из поля зрения и мне остается только одно – молиться, чтобы она затеяла не слишком серьезную «шуточку».
Наконец подходит и моя очередь. Я покупаю три розовых, как она и просила. Выглядят они очень соблазнительно. Но такими они кажутся только тогда, когда с утра до вечера ешь не только их… А эта сладкоежка Милена… Ах!
Я протискиваюсь через толпу с риском для своего костюма и с еще большим риском для самих пирожных. Кто-то толкает меня локтем. Одно пирожное выскакивает из моих рук, и я пытаюсь его поймать. Но безуспешно – кому-то при падении оно испачкало брюки, и кто-то уже наступил на него ногой.
Милены нет! Она говорила, что будет ждать у фонаря. Я пытаюсь высмотреть ее в пестрой толпе. Ага!.. Она отняла у какого-то малыша водяной пистолет и обливает из него прохожих!
Вот так – знай наших!
Расступись, народ!
Это – Милена, собственной персоной!
Самая легкомысленная, самая взбалмошная и… самая обаятельная девчонка на свете!
Я пробираюсь к ней и отнимаю пистолет. Отдаю его хнычущему малышу. Тогда хныкать начинает уже Милена. И вдруг она шутливо кусает меня за ухо.
– Прости, – говорю я, – но это – мое ухо! А пирожное – вот оно!
Она берет пирожное, смотрит и с задумчивым видом говорит:
– Как ты думаешь, какого оно цвета?
– Розовое, – отвечаю я честно, не ожидая подвоха.
– Оно красное! – взрывается Милена. – Я же говорила тебе, что я люблю только розовые. Они же самые вкусные! А ты… ты…
И вот на меня вновь смотрят прищуренные глазки…
Спорить с ней? Бесполезно! Я лучше поспорю с манекеном – пользы столько же, но манекен хотя бы иногда слушает.
– Нет, это есть невозможно! – заявляет Милена.
Она, похоже, разочарована. Вдруг вся вспыхивает:
– Но не расстраивайся, я знаю, что можно сделать.
Если Милена говорит так – быть беде. Она опять что-то придумала. Я угадал! Она подбегает сзади к пожилому мужчине, который вот-вот сядет на скамейку, и подкладывает ему свой «сюрприз»! Я куда попало бросаю оставшееся пирожное и бегу спасать мужские брюки от стирки, а Милену от скандала. Не успеваю – мужчина садится, но, к счастью, не на пирожное, а рядом. Я облегченно вздыхаю и оттягиваю Милену уже от газетного киоска, в открытое окошечко которого она пытается попасть, плюнув жевательной резинкой.
Милена не хочет идти.
– Пусти меня, противный! – говорит она и упирается.
Но все же идет со мной. Я отвожу ее в сторонку и говорю:
– Ты же обещала, что больше не будешь! Мы поссоримся!
Милена высовывает мне на обозрение свой розовый язычок и с видом проказницы отворачивается – иногда и ей бывает стыдно.
– А ты обещал сводить меня на аттракционы! – вдруг восклицает она. И добавляет, передразнивая: – Мы поссоримся!
При этом она по-заговорщицки улыбается, глядя мне в глаза, и как маленькая девочка берет указательный пальчик в надутые по случаю губки. Я мотаю головой и говорю:
– Мы в обезьянок сейчас не играем!
– Играем! – говорит она и смеется, как и я, мотая головой. – Я хочу аттракционы. Пожалуйста, ну, пожалуйста. – И она тихонечко тянет меня за руку.
Ну что я могу поделать, если она такая милая…
День проходит как обычно: Милена все время шутит с людьми, а я все время ее ругаю и оттаскиваю. Вечером, вконец обессиленный, я провожаю ее домой и благодарю Бога за то, что сегодня она не выкинула ничего серьезного. Как в прошлое воскресенье, например…
По дороге домой Милена молчит и о чем-то серьезно думает. Если слово «серьезно» вообще уместно по отношению к ней. Мы доходим до ее дома. Она вырывает свою ручку из моей руки и, понурая, заходит в подъезд. Но тотчас появляется, вся – веселье и радость. Подбегает ко мне и, обхватив мою шею руками, целует. Я обнимаю ее одной рукой за талию. Она сгибает ножки в коленках и виснет на мне. Приближает свои губки к моему уху. Наверное, опять укусит! Я пытаюсь отстраниться. Но она не кусает, а только смеется и отрывисто шепчет:
– Люблю… тебя… глупый…
– Правда? – спрашиваю.
Она сначала мотает головой, потом начинает ею беспрестанно кивать, потом опять мотает, потом…
– Не понял, – говорю я.
– Я и сама не поняла, – смеется. – Я тебе позвоню в следующее воскресенье, да?
Она все еще висит на мне.
– Да, – соглашаюсь я.
«Но это-то воскресенье, – думаю, – я пережил!».
Милена уходит. Я разворачиваюсь и иду домой, все время думая: «Я влюблен в нее до умопомрачения, но любит ли она меня?»
Не знаю.
А вы как думаете?
|
| Таццяна Пухляк | |
|
Дымок из чашки
Посвящается моей маме
Боль
Андрей вскочил в поту, с ужасом оглядывая полупустую комнату. Свежеокрашенные косяки тускло поблескивали в свете фонаря. Фонарь смотрел в пустое, не завешенное окно и немного освещал сгрудившуюся в углу мебель, которая вот уже год ждала того часа, чтобы занять в этой комнате свое постоянное место.
Его дыхание пришло в норму, но в висках еще стучало. Он посмотрел на подушку. На кремовой наволочке выделялись три бордовых пятна. Снова из носа шла кровь. Это продолжается уже два года, а началось с того самого дня, когда произошла авария. Андрей подошел к окну и долго всматривался в темноту. Какие-то беспорядочные образы проносились, словно вихрь, в его голове. Они перелистывались, как страницы, пока не открывалась та, которую Андрей пытался спрятать в самые недоступные уголки своего сознания.
Авария
Лена и Андрей полюбили друг друга почти с первого взгляда. Но на проверку чувств им понадобилось три года. Свадьба была тихой и скромной.
К этому времени Лена была уже на шестом месяце… В памяти вновь всплыли события того дня.
– Доброе утро, милый, – сказала Лена, лениво потягиваясь в постели. – Ты опять полночи просидел в кресле, наблюдая, как я сплю?
Андрей виновато улыбнулся.
– Если так пойдет и дальше, ты будешь спать днем вместе с Андреем Колоколовым-младшим! – Она сделала серьезный вид, словно действительно разозлилась.
Андрей снова виновато улыбнулся и нежно поцеловал Лену.
– Ну и буду... А что – нельзя? По крайней мере – будешь отдыхать от двоих сразу. Так будет гораздо легче.
– Да, что и говорить!.. – промурлыкала Лена. – Два младенца в одной квартире будет слишком даже для меня.
– Ну, я полагаю, твое терпение способно и на большее. И вообще, с чего ты взяла, что это будет мальчик? А вдруг это будет… Это будет Елена Прекрасная?.. Я что, зря учился завязывать на кукле бантики?
Лена засмеялась так звонко и заразительно, что даже надувшийся Андрей не смог не просиять улыбкой.
– Так, посмотрим на наши сегодняшние планы. Ага. Школа для будущих мам… Кстати, в четверг совместные занятия с будущими папами. Не думай, что тебе удастся отделаться одними бантиками, тем более, если родится мальчик.
– Ленусик, ну, конечно, я приду. Только не забудь мне об этом напомнить. Ты собиралась пройти по магазинам. Но я прошу, будь осторожна...
Андрей и сам не понял, почему так сказал. Потом он много раз вспоминал эту фразу, силясь понять, что это было – случайность или предчувствие.
После занятий в школе для будущих мам, Лена отправилась по магазинам. Домой она возвращалась веселой и счастливой. Поглощенная мыслями о предстоящих событиях, подошла к переходу. Загорелся зеленый свет, Лена шагнула с тротуара, но так и не встала на проезжую часть… Крик, визг тормозов, пронзительная боль и все – одна только мгла. Потом – вой сирены, голоса докторов, суматоха, шум, а среди шума – слова: «Мы больше ничего не можем сделать…»
Удар
Андрей начинал волноваться. Магазины закрылись, несколько раз звонили подруги. С каждым звонком тревога нарастала, словно снежный ком. Дверной звонок промчался по жилам, будто электрический ток. На пороге стояли незнакомые люди в форме. 133... Ровно 133 секунды понадобилось работникам милиции, чтобы разбить в пух и прах всю жизнь Андрея. Ему становилось плохо. Он судорожно хватал воздух ртом, но воздуха не хватало. Андрей сполз и сел на ковер, обхватив голову руками. Он машинально отвечал на вопросы, в полутрансе слушал рассказ о пьяном мужике, катавшемся по городу на сумасшедшей скорости, о том, что его имя известно, и что его скоро поймают, что на его совести не одно такое происшествие…
Андрею было плевать, сколько их там. Главное, что это Он забрал у него жену и ребенка. Андрея повезли в морг на опознание. За эти три часа Андрей постарел на несколько лет: глаза потускнели, лицо осунулось, исчезла так привычная его друзьям улыбка.
Пустота
Дни тянулись, словно одна серая пелена: похороны, поминки, следствие, показания, потом – снова поминки, потом – суд.
На суде Андрей вел себя так, словно ему было все безразлично. Но это была только видимость. Во время следствия выяснилось, что убийца нарочно искал беременных женщин. Его адвокат сделал все, чтобы подсудимого признали невменяемым. Но Андрей, в тайне от всех, сделал еще больше, чтобы этого не произошло. Убийце дали 12 лет лишения свободы в ИТК строгого режима.
Пока шел процесс, Андрею было легче. Была цель – не дать ему уйти, была причина жить и бороться. После суда все это исчезло. Временно придуманный смысл жизни рассеялся вместе с окончанием следствия.
Нужно что-то делать, чем-то заняться. Андрей сменил квартиру, затеял там ремонт, пытался сделать в квартире все по-новому, чтобы вещи и обстановка напоминали как можно реже обо всем случившемся. Отчасти спасала работа– руководство фирмой требовало много времени…
Очнувшись от оцепенения, Андрей отошел от окна. Проходя мимо тумбочки, зацепил стопку книг, они с грохотом полетели на пол: «Вот, черт! – подумал Андрей. – Придется включать свет». Он долго поднимал разлетевшиеся книги. Каждую долго рассматривал, перелистывал страницы. Все книги были любимыми сборниками стихов Лены. Андрей аккуратно сложил книги стопкой и заглянул за тумбочку. Там лежала маленькая зеленая книжечка – сборник стихов Евгения Блажеевского. Андрей наугад открыл книгу и прочел:
Сквозь этот голый нищенский пейзаж,
Сквозь строй венков, поставленных у входа,
Мерещится какой-то странный пляж,
И с ветром, набирающим форсаж,
Ревет над крематорием свобода!..
Книга выпала из рук Андрея. Он сел на пол, обхватил голову руками и просидел так до рассвета. Тогда он читал это стихотворение другими глазами, воспринимая строки уже совершенно иным сознанием.
Оттепель
Сначала летели листья, потом их становилось все меньше и меньше, они все реже и реже прилипали к мокрому от дождя стеклу. А потом за окном появились белые снежинки. Пролетая мимо окна Андрея, они на мгновение останавливались, заглядывали внутрь и летели дальше. Потом их было так много, что больше ничего не было видно. Потом снежинки превращались в капли, капли высыхали, оставляя свой след на стекле окна. Потом был палящий зной и свежесть после грозы. И – снова листья, снова снег, снова капли на молодых листиках, снова жара и духота… И вот опять – полетели листья.
За два года в жизни Андрея ничего не изменилось: все та же квартира, все та же работа, друзья, постепенно начинавшие думать, что он уже никогда не оправится. Горе не ушло, хотя немного притупилось и уже не так больно кололо сердце по ночам, когда Андрей оставался один на один со своими воспоминаниями...
Назойливо затрещал будильник и тут же получил по голове. Он замолчал, а потом еще раз звякнул, словно огрызнулся: «Я-то тут при чем? Мне, что ли, надо рано вставать?» – и затих. Андрей нехотя вылез из-под одеяла и подошел к окну. То, что он увидел на улице, заставило его моментально проснуться. Андрей мгновенно натянул джинсы и свитер – и пулей вылетел во двор. Возле машины Андрея стояла девушка и изо всех сил колотила ногой по колесу. Несколько секунд Андрей наблюдал за этим зрелищем, а потом подошел к машине:
– Девушка, что вы делаете с моей машиной?
– А-а-а! Хозяин объявился! – возмущенно выпалила девушка. – Хам, нахал, эгоист. Это же надо было поставить машину так, чтобы у меня не было ни единого шанса выехать! И это именно тогда, когда, можно сказать, решается моя судьба! – Она тряхнула головой, убрала волосы и наконец показала Андрею свое лицо.
Андрей замер от удивления: «Боже! – подумал он. – Как же она похожа на Лену! Те же – черты лица, те же – глаза, тот же – разгневанный взгляд, когда она чем-то не довольна». Похожим был даже стиль одежды – по крайней мере, ему так показалось.
– Ну, что уставился, будто в музее? Отгоняй свою машину, я опаздываю!
Эти слова вывели Андрея из транса:
– Ах, да, простите, сейчас... – Андрей огляделся, но не увидел ни одной машины, которая не могла бы выехать со стоянки. – Простите, а где ваша машина?
– Да ты что, совсем того?!. – вскипела девушка. – Да вот же она у тебя перед носом стоит!
– Вы ездите на этой колымаге?
– Я сейчас ка-ак дам «колымага»!.. Между прочим, мой «408-ой» ничем не хуже твоей «Мазды». Внешний вид еще ни о чем не говорит.
Девушка распалялась все больше и больше. Ее разъяренный вид вызвал у Андрея улыбку. Андрей выдавил из себя:
– Вы не нервничайте... Я сейчас... Только сбегаю за ключами!
Когда Андрей вернулся, девушка сидела на корточках, прислонившись к бамперу машины. Андрей остановился в недоумении:
– Можете уже не стараться. Я все равно опоздала. Ну, да ладно, давайте знакомиться: Даша.
– А я – Андрей. Очень приятно... А может, вы еще не сильно опоздали? Давайте я вас подвезу.
– Да нет, спасибо. Это уже не имеет смысла.
– А куда вы ехали, если не секрет?
– Не секрет – торопилась на собеседование... Пытаюсь найти работу, но мне не везет. Пять лет парилась в институте на юридическом. И вот результат: мотаюсь от конторы к конторе и никакого толку. Бр-р. Надоело!
Андрей на мгновение задумался: «А почему бы и нет?.. Мне нужен юрист, больших денег она не потребует – уровень не тот, а я избавлю себя от изнурительных собеседований. Ну а дальше, дальше – посмотрим».
– Послушайте, Даша. А не хотите ли вы пройти это собеседование у меня? Я – директор фирмы. И раз уж так вышло, что из-за меня вы опоздали на собеседование, позвольте мне как-нибудь компенсировать свой проступок.
Даша взглянула на него огромными от удивления глазами:
– Вы сумасшедший или издеваетесь?!.
– Вроде бы – нет... Но если вас не интересует мое предложение, то я не стану настаивать.
– Нет, подождите! Если вы не шутите, то я – согласна.
Следующие три часа Андрей и Даша провели в небольшом кафе. Все это время они разговаривали и могли бы говорить гораздо дольше, ни капли не наскучив друг другу.
...Даша прекрасно вписалась в коллектив фирмы Андрея. Ее полюбили почти сразу, и через два месяца всем казалось, что она работала тут всегда. Для Андрея все это время было самым настоящим счастьем. Он менялся прямо на глазах: повеселел, стал чаще улыбаться, вновь заинтересовался спортом… Даша вернула ему смысл жизни, стала тем лучиком света, который освещал его путь.
Время летело быстро: ноябрьские праздники, Рождество, Новый год, путешествие по Европе… А потом – пришел февраль. Промозглый и серый. Оттепели с грязными лужами и слякотью моментально сменялись сильными морозами и обильными снегопадами. Как и все прошлые годы, мимо окна Андрея пролетали снежинки и капельки дождя, но уже не заглядывали туда, как раньше. Они знали: там все в порядке.
Сны наяву
На работе Андрею стало плохо. Еле досидев до обеда, он решил, что глупо себя мучить: жутко болела голова, ныли все суставы, свет резал глаза. Направляясь к кабинету Даши, Андрей подумал: «Ладно, хватит геройствовать. Придется признать, что подхватил грипп. А ведь Даша говорила, что нужно поберечься».
Словно школьник на ковер к директору, Андрей зашел в кабинет Даши. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы все понять:
– Андрей Михалыч!– ехидно покривилась Даша. – Ну просто как маленький ребенок!.. Все! Довольно! Немедленно едем домой!
Андрей и не думал сопротивляться даже тогда, когда Даша бесцеремонно заняла место водителя.
Через несколько часов Андрею стало совсем плохо: поднялась температура, начался бред. Он овладевал сознанием постепенно: сначала Андрей то засыпал, то просыпался и пытался что-то сказать Даше, а потом – окончательно провалился в пустоту.
...Андрей проснулся утром следующего дня. Его разбудил солнечный лучик, нагло разлегшийся у него на щеке. В комнату вошла Даша:
– Уже проснулся?.. Доброе утро. Как самочувствие?
– Неплохо…
– Ну, вот и хорошо, – сказала Даша. – Я на часик – в офис. Заодно захвачу твои документы. Когда станет получше – будешь работать дома. Ты полночи бредил каким-то квартальным отчетом.
– Серьезно? – Андрей улыбнулся. – Только ты недолго, а то я соскучусь и заболею еще сильнее. – Он сделал страдальческое лицо.
– Да ладно тебе, – рассмеялась Даша. – Я мигом. Машину брать не буду. На улице гололед. – Она махнула рукой и скрылась за дверью.
Андрей немного повалялся в кровати, потом засел за компьютер – писать отчеты. За делом время летело очень быстро. Зазвонил телефон. Андрей снял трубку – это была Даша. Она предупредила, что уже выезжает и скоро будет дома. Андрею не сиделось – и он решил встретить Дашу на улице.
Погода была просто прекрасная. Яркое солнце, лазурное небо и белый, искрящийся на солнце, снег. Андрей с нетерпением всматривался в сторону остановки, наблюдая за тем, как подъезжают автобусы. Вот, наконец, в толпе вышедших из автобуса замаячила знакомая фигурка в бордовой дубленке. Подойдя к переходу, Даша заметила Андрея и погрозила ему кулаком. Андрей с ужасом вообразил предстоящую лекцию по повуду его здоровья. Даша уже почти перешла дорогу, как вдруг большая фура на огромной скорости вылетела с противоположной полосы прямо на пешеходный переход. Андрей с диким воплем бросился к Даше...
Она лежала возле обочины с закрытыми глазами. Андрей тряс ее, кричал, умолял, что-то говорил, но Даша даже не шевельнулась. Приехавшие медики смогли только определить причину: перелом шейных позвонков вследствие сильного удара…
Сознание Андрея словно отключилось. Его мозг просто не мог пережить весь этот ужас заново. Когда все закончилось, и машина скорой помощи увезла пострадавшую, какая-то соседка отвела Андрея домой. Она дала ему несколько таблеток снотворного и посоветовала лечь спать. Андрей выпил их и лег в кровать лишь с одним желанием: никогда больше с нее не вставать…
Андрей не знал, сколько времени он проспал. Встал с кровати и подошел к окну. На улице снова была серая слякоть. Во всех окнах в домах напротив горел свет. Настенные часы пробили семь раз. Андрей отошел от окна и направился в кухню. В голове все больше и больше крепла мысль об огромном количестве таблеток и о покое, который наступит после них. Андрей включил свет и пробежался взглядом по кухне. Не понимая, зачем туда пришел, он уже хотел выключить свет и вернуться в комнату, как вдруг его взгляд остановился на подоконнике. Там стояла чашка, а из нее вилась тоненькая струйка дыма. Андрей пулей подлетел к подоконнику и схватил чашку. Она была на половину наполнена кофе. Андрей посмотрел на стол. На нем лежала записка:
«Ушла в аптеку. Скоро буду. ДАША».
В этот момент за своей спиной Андрей услышал невероятно знакомое, но очень недовольное сопение. От неожиданности даже выронил чашку. В дверях кухни стояла Даша и с укоризной смотрела на Андрея:
– Нет! Ну, я решительно ничего не понимаю! Ты чего с температурой по квартире шастаешь? Да ты в состоянии хоть немного о се…
Андрей не дал ей договорить и с диким воплем: «Это всего лишь сон!» бросился Даше на шею…
А за окном шел снег. Из-за него почти ничего не было видно.
Черное солнце ведьмы
Иоланда лежала на кровати, устланной чистым льняным полотном. Над кроватью висел балахон, запылившийся от времени. Он был серым и мрачным, словно и тот век, в котором ему пришлось существовать. Но вот на балахоне заметались разноцветные огоньки и послышался легкий шелест невесомых крыльев. Что-то белое, похожее на человеческую фигуру с крыльями, спустилось на кровать и село рядом с умирающей девушкой. От фигуры исходило еле уловимое и манящее сияние, к которому так и хотелось прикоснуться. Сияние стремительно заполнило комнату, осветив ее самые дальние уголки. Откуда-то послышалась нежная музыка – тысячи колокольчиков зашептали и зазвенели от легкого дуновения ветерка…
Но все это вдруг померкло, отодвинулось на второй план. Комната наполнилась дымом. Пол разошелся и, сопровождаемый столбами искр и пламени, из бездны появился Он. С головы до ног его окутывал черный плащ. Казалось, он был сделан из клубов едкого дыма. Снизу виднелись лишь два копыта, а сверху – несоразмерная голова со свинным пятаком, увенчанная парой закрученных в спирали рогов...
Черт и ангел одарили друг друга пренебрежительными взглядами и занялись тем, чего ради и прибыли. Девушка умирала, и каждый из этих двух появились тут с четким намерением овладеть ее душой.
– Она должна оказаться в аду! – сказал черт. – Иоланда всегда была не такой, как все. Ее поведение, порой, было возмутительно: она не слушалась родителей, могла запросто пропустить проповедь в церкви, месяцами не появлялась на исповеди, не здоровалась с вассалами Бюргера, могла не поклониться священнослужителю. Хуже того, она беседует с Солнцем, разговаривает с птицами и прочей никчемной живностью! Этот список можно продолжать в течении двух, а то и трех круговоротов солнца. И это-то – за неполные шестнадцать лет! Можешь, братец ангел, даже и не стараться. Она – моя!
– О, нет! Это дитя не может быть таким! – возразил ангел. – Да, пусть она своенравна и строптива, но, скажи мне честно, много ли людей сегодня отдадут последний кусок страждущему? Каждый ли осмелится напоить прокаженного, дабы не умер то жажды, когда прочий люд гонит его камнями от родника, боясь заразиться? Всякий ли проведет две ночи в лесу, сидя подле лошади, сломавшей ногу?.. Такой человек не может попасть в ад. Я не отдам ее тебе!
– Она – моя!
– Нет – моя!
– Моя!
– Моя!..
Голоса становились все дальше, слова уже были еле различимы… Иоланда проснулась. Сквозь маленькое слюдяное окошко пытались пробиться первые солнечные лучики. Девушку совсем не напугал ночной кошмар, потому как этот сон стал для нее таким частым, что уже просто не мог ее испугать.
Со двора послышались голоса: это были отец и брат Иоланды.
– Нам нужно взять новый участок... Я думаю, у нас хватит сил его обработать. Мы – потомственные одальманы. Мы – свободные люди и вправе взять столько земли, сколько сможем обработать.
– Я думаю, отец, это дело стоящее. Да, вчера заезжал сосед из Северной долины, снова говорил, что согласен взять Иоланду в жены.
От этих слов сердце девушки похолодело. Страшнее любого кошмара, любых мук ей представлялось именно замужество. План созрел моментально – девушка решила бежать. Она незаметно выбралась из дома, переплыла небольшую речку, что по диагонали пересекала владения ее отца, и выбралась на косогор, за которым начиналась бедная и бесхозная земля, родившая лишь пахучую полынь да колючий чертополох.
Девушка шла целый день, не представляя куда идет и зачем. Когда солнце начало цепляться за макушки вековых елей, она была на небольшой полянке на окраине леса. Здесь, около маленького ручейка, решила отдохнуть и подкрепить силы. Легла на траву и сладко заснула.
Когда проснулась, над лесом уже сгущалась тьма, становилось холодно. Иоланде представилось: хорошо было бы посидеть возле костра, как вдруг невдалеке за деревьями – увидела танцующие огоньки пламени. Быстро подошла к костру. Возле огня сидел человек и тихо бормотал себе под нос какие-то стихи. Девушка тихонько села напротив поэта и завороженно слушала. Наконец поэт заметил Иоланду и спросил, понравилась ли ей поэма о странствующем рыцаре? Она кивнула головой:
– Ваша поэма прекрасна, только почему вы так мало пишете о природе? Если бы не было леса и гор, ваш рыцарь просто не выжил бы!
– Но разве важно, где происходит действие? Ведь важен сам рыцарь, его дама сердца, а горы и лес были созданы лишь для его подвига…
Иоланда не могла с этим согласиться. Ей вообще не понравился самонадеянный рыцарь, подвиги которого не стоили ровным счетом ничего. Но разве могла она подумать, что именно с таким человеком ей придется встретиться уже утром следующего дня.
Когда Иоланда проснулась, солнце уже поднялось. Над ней возвышалась сутулая фигура дряхлого рыцаря на тощем коне. Вокруг столпилось много народа. Все они что-то кричали, норовили попасть в девушку палками и комьями земли, а во главе толпы стоял тот самый поэт, о рыцаре которого так насмешливо и пренебрежительно вчера отозвалась Иоланда. Его глаза сверкали ненавистью и ехидной злобой. Он закричал, что есть мочи:
– Я не позволю, не позволю столь плохо относиться к своему рыцарю и к своим творениям о нем! Ни одна женщина не имеет права отзываться о нем с пренебрежением! Ты – посмела! Значит, ты – ведьма!.. Люди, посмотрите. Все сходится: рядом с ней мертвый петух и мертвая черная кошка!
Только сейчас Иоланда заметила, что рядом с ней действительно лежат петух и кошка. Она вскочила и попыталась броситься прочь, но толпа окружила ее плотным кольцом.
– Заберите у нее кошку и петуха! – истошно вопил поэт. – И тогда она потеряет свою силу!
Ведьмины принадлежности для колдовства быстро были откинуты палками прочь, а девушку схватили и поволокли в город, оглашая все близлежащие поселения новостью о поимке ведьмы. Толпа требовала расправы!
Суд свершился очень быстро. Кучка седых старичков моментально признала Иоланду ведьмой и повелела сжечь в полдень на костре.
К полудню вся площадь была заполнена людьми, жаждущими зрелища. В центре уже заканчивали установку креста и кострища.
Под дикие вопли и визги Иоланду повели на казнь. В нее летели комья грязи и камни. Но вдруг Иоланда, обезумевшая от ужаса и страданий, выпавших на ее долю, вырвалась из рук стражников и, подбежав к толпе, стала не своим голосом кричать проклятья и желать всем страшной смерти. Ее снова схватили стражники, но в этот момент случилось что-то необъяснимое: все вокруг потемнело, стало холодно и мрачно, словно безлунной ночью. А на солнце медленно наползал черный шар, скрывая свет и лучи. В ужасе толпа бросилась в рассыпную по узеньким и грязным улочкам. Толкая, давя и затаптывая друг друга, люди неслись прочь от площади, с ужасом думая, что ведьма никогда не оставит их в покое, а горе и несчастья будут преследовать их род еще не одно поколение.
Среди обезумевшей толпы бежала и Иоланда. Ее никто не замечал. Но, даже когда она забежала в самую чащу леса, ей все казалось, что в спину дышит погоня. Когда Иоланда поняла, что никто за ней не гонится, она упала на траву и горько заплакала. Ей все еще не верилось, что осталась жива.
Иоланда решила жить в лесу. Друзьями ей были птицы и животные, лекарствами и пищей – растения. Тот день в городе был последним, когда она видела человеческие лица… Да разве были они человеческими?
А сон про ангела и черта ей больше не снился.
|
| Надзея Старавойтава | |
|
Каляднае прароцтва
Прысвячаецца Франуку Грышкевічу,
выдатнаму педагогу і літаратару.
– Добра, я асцярожненька! – дзяўчына саскочыла з ганка і панеслася ў бок лазні.
Там ужо чакаюць сяброўкі. Бегла скрозь заснежанае поле, не зважаючы на скуготлівы сівер ды калючыя сняжынкі. Гарэзлівая весялосць, амаль дзіцячая дураслівасць, таямнічае прадчуванне чагосьці чароўнага, нязвыклага, адмысловага кружлялі кволую ды цнатлівую душу ў бясконца шчаслівым танку, у сусветным карагодзе суладдзя i гармоніі. Невыславёная музычная бясконцасць прадчування шчасця!
Раптам пачула сабачы брэх – яна прыпынілася: рэха далятала з мястэчка, што за сажалкай. Там жыве Пранціш, паэт з Вільні, якi завітаў на Коляды да сваякоў. Яна чула, што быў ён дужа разумны. А як іначай – доктар філасофіі! Вучыўся ў Празе, як некалi й Скарына, ды ймя меў такое ж! Адно толькі гэта запалоніла дзяўчыну і яна ўжо лічыла, што кахае гэтага высакароднага і сціплага чалавека, хоць размаўляла з ім усяго толькі раз…
«Мо нават ягоны сабака зараз брэша?..» Гэта радасная вестка. Дзяўчына сцішыла крок, міжволі звярнуўшы ўвагу на яркі месяц, на блішчасты снег, што пераліваўся ў срэбным ззянні. Але тут, гэтаксама раптоўна, сабака завыў так страшэнна, выцінаючы калядную бездань да нябёсаў, што дзяўчына насампраўдзе адчула, як чорнай пачварнай сцяной абступіў яе якісьці далёкі й нерэальны гай, здушыў у бажавольных абдымках. Амаль над галавой па-зладзейску праляцела бясшумная сава. Ад страху, больш не бачачы й не чуючы анічога, зноў пабегла, спатыкаючыся на ледзякі ды гурбачкі, што быццам здраднікі ўсцілалі поле. Сэрцайка трымцела, нібы той сумны агеньчык у вакне лазні, дзе сабраліся на калядную варажбу дзяўчаты.
– Ядвіська, дзе ты ходзіш? – у адзін голас накінуліся сяброўкі. У нас ужо цёпла ў лазні, лучыны гараць, люстэркі стаяць – цябе толькі чакаем!.. Але ж… што гэта з табой, Ядзечка? – зазiраючы ў яе бляклы перапужаны твар, пыталіся таварышкі.
– Нічога, нічога!.. Выццё сабачае пачула, дык і ніякавата неяк зрабілася. А забавілася – вы ж ведаеце, як мая бабця варажбы баіцца, не хацела пускаць!.. Не сярдуйце!.. Дык пачынайма? Вось толькі гэты сабака… збянтэжыў, сэрца штось цісне.
Сямёра дзяўчат паселі кружма, адна пры адной. Варажылі па-рознаму: кідалі на падлогу зерне, пускалі на яго пеўніка, падлічвалі зярняты, выцягвалі з зерня пярсцёнкі; варажылі на бабах ды шальбабоне, саломе; лілі воск у ваду… Нарэшце, варажылі з люстэркамі. Для гараджанак, якiя прыехалі ў даваеннае мястэчка на вакацыі – усё было экзотыкай. Гіленка, Хіма, Адарка ды Ганка бачылі сваіх нарачоных. Адарка свайго пазнала: гэта быў Аўген, тутэйшы, прыгожы чарнявы хлопец. Алеся не дачакалася, калі ў люстэрку з’явіцца твар, з крыкам выскачыла з лазні, чым смяротна перапужала сябровак. А Юльця ўбачыла такога старога псюка, што плачмя плакала яшчэ доўга. Яе супакойвалі – як маглі.
Апошняй варожыць Ядвіся. Ціха дагараюць лучыны, за сценамі скуголіць вецер. Робіцца жудасна. Што пакажа ёй зараз люстэрка: старога i непрыгожага, як Юльці, ці якога знаёмага хлопца, як – Адарцы?
Ядвіся прыгадала бабульчын аповед – як тая варажыла. Яе нарачоны быў такі прыгожы, што заглядзелася на яго: ён і парэзаў ёй шчаку! Знак захаваўся на ўсё жыцце… Вось жахліва!..
Люстэрка перад Ядвiсяй раптам затуманілася і пачало пакрысе прасвятляцца. Сэрца знерухомела. Першае, што ўбачыла – нос, цікавы такі нос – траха не грэчацкі! Потым – вусны, шчокі, вочы блакітна-зялёныя, бровы цёмныя, вытанчаны лоб, ільняныя валасы… Нарэшце Ядвіся пазнала гэтага чалавека! Яна імгненна перавярнула люстэрка, тры разы перажагналася i выбегла з лазні. Не заўважыла, як у апошняе імгненне перацяла гэты твар болем ды пакутамі, скрывяніла аблічча.
– Вой, бачыла яго, пазнала, пазнала!.. – ледзь не крычала яна да дзяўчат. – Гэта Пранціш, Пранціш з Сухаволяў!
Пасля варажбы дзяўчаты разышліся па хатах, пераапрануліся ў святочнае, сустрэліся з хлопцамі дый пайшлі шчадраваць. Ядвісі на галаву пачапілі папяровы вянок з рознакаляровымі стужкамі. Яна была ўпэўненая і спакойная, бо ведала, што Пранціш, яе Пранціш, будзе з ёю. Барвовыя шчочкі лёгка пакусваў мароз, прыгожы тварык свяціўся шчасцем. Яна ўжо i не згадвала тое сабачае выццё, што так перапужала яе перад варожбамі.
Наўкола скакалі, спявалі дзяўчаты й хлопцы. Аўген граў на дудцы. Хто-ніхто быў пераапрануты ў «мядзведзя», «цыгана», «жорава» ды «казу», якая час ад часу элегантна памірала пад гучны смех ды кепікі гледачоў. Калядоўшчыкі хадзілі па хатах, віталі й славілі гаспадароў, атрымлівалі пачастункі.
Абышоўшы ўсе хаты, шумны гурт падаўся за вёску і ля сажалкі сустрэўся з калядоўшчыкамі Сухаволяў. Завадатарам ішоў Пранціш. Вясёлы, расчырванелы, ён зірнуў на шчодру з суседняга мястэчка, сустрэўся з ёй позіркам.
Яны сталі побач ды заспявалі, скрыжаваўшы рукі:
Іш-ла Ка-ля-да – з кан-ца ў ка-нец.
Зай-шла Ка-ля-да к І-ва-ну:
– Чым бу-дзеш да-рыць Ка-ля-ду?..
Іх сэрцы ўтрапёна зайшліся ў віхурным суладдзі пачуццяў. Потым – гулялі ў «Жаніцьбу Цярэшкі». Калядная адвечнасць пазірала ў іх смарагдавыя вочы. Таямнічае сузор’е Калядаў дарыла ім сваю шчасную любасць, пераймала подых жарсці й кунегі, назапашваючы ў падарунак бязлітасны лёс. Быццам мядовы яблык, што наліваецца сокам, красуе да часу, а потым гніе за нядбайным гаспадаром.
Прамінула з дзесяцігоддзе… Адзінокая жаночая постаць канала над заснежанай магілкай, праклінаючы тое сузор’е Калядаў, што знявечыла ейны лёс і лёс каханае Радзімы. Муж выкінуўся з вакна, калі яго вялі на чарговы допыт і катаванні ціхмяныя служкі часу…
Недакаханы лёс зеўраў у чорным небе сваім бясконцым прадоннем.
Чацвярговая адплата
– Дабрыдзень, суседачка! – у хату зайшла жанчына, яшчэ не старая, але i не маладая далёка.
– Добры, калі не жартуеш, – адказала Юсця, амаль не зірнуўшы на суседку.
Юсця не любіла суседку, таму імкнулася выкінуць ведзьму Параску з галавы, проста забыцца на яе існаванне. Але забыцца было немагчыма. Зноў ды зноў тая зводзіла чужых мужыкоў... Прыгожая была – да шаленства; насылала на дзяцей хваробы, сурочыла жывёлу. І зноўку ажывала старая рана: з-за яе памерла Юсціна дзіцё, з-за яе ледзь не кінуў жонку муж, з-за яе сама ледзь не загінула. Але апошнім часам нянавісць ды глыбокая няпрыязь мяшаліся з жалем. Цалкам паплацілася Параска за ўсе беды, што зрабіла людзям. Бацькі яе ад сораму памерлі, потым і дзеці – пяцёра бязвінных анёлкаў, адзін за адным. Апошні толькі застаўся, меншанькі. Нячысцік яго дзергануў на карову узлезці, а тая вазьмі ды падыміся – і на рогі яго, і капытамі… Ляжыць, гаротненькі, не сёння-заўтра душою рыгне. А можа, ужо i няма яго, а то б чаго яна прывалаклася.
– Ды не да жартаў мне, Юсця. Годзе ўжо, павесялілася. Так павесялілася, што аж моташна цяпер, – Параска абаперлася на сцяну.
– Што, Яначку твайму не палепшала? – усё ж імкнулася пераадолець гэтую няпрыязь Юсця.
– Дзе ж, чакай. Але хутка ўжо… хутка яму так палепшае, як нікому ў свеце, – яна заплакала, мабыць першы раз у жыцці.
Юсці ўжо б і хацелася супакоіць яе, але не прыхавала яна для Параскі пяшчоты: не магла растуліць вуснаў ды сказаць штосьцi суцяшальнае, не магла аблашчыць, даць выплакацца, што зрабiла б для якога iншага чалавека, але толькi не для яе.
– Ведаю, думаеш: з прыхамаццю да цябе прыйшла... Ніколі з дабром я не хадзіла, ні да кога. А перад табой, як ні перад кім, вінаватая. Думаеш, тады сваёй смерцю твой малы сканаў? Не, гэта я наслала на яго сурокі... Я! – Параска захлыналася слязьмі, захлыналася напаўвар’яцкім крыкам.
– Я ведаю, – суха мовіла Юсця, а ў душы віравала, сэрца шалёна тахкала, нібыта зноўку была зараз тая праклятая ноч, калі трымала састыглае целка адзінага дзіцяці на сваіх руках.
– Ведаеш? Чаму ж не помсціла?.. – Параска млела ад болю, ганьбы ды здзіўлення, не наважваючыся ўпасці суседцы на грудзі, а Юсця i не магла ёй гэтага дазволіць.
– Не хачу грэх на душу браць. Але чаго ты прыйшла, чаго зноў вярэдзіш мінулае?
– Крычы, бі... Хоць забі – усё мне мала будзе. На чужых дзяцей лёгка было сурокі насылаць, а свайго агоўтаць, відаць, не змагу. Усё перарабіла: замовы, шэпты, пітво ўсялякае – анічога не дапамагае.
– Сатаны ў табе шмат, Параска... Ён дабра не робіць. На дабро – Бог патрэбны, а ты яму не малілася ніколі.
– Твая праўда. Але хачу паспрабаваць да доктара, у горад. Калёсы мне патрэбныя, а ты ж ведаеш, мяне ніхто нат на парог не пусціць.
– А чаму ты так упэўнена, што я дам? – нават абурылася Юсця.
– Ты – добрая, ты – святая... – Парасчын голас зноўку гучаў ціха i суха. – А дзень такі, на любога падумаеш, што з прыхамаццю прыйшоў, на мяне – тым больш.
Юсця стаяла ў роздуме. Перад вачыма зноў пранесліся страшэнныя ўспаміны, якія жанчына ўжо якi год дарэмна імкнулася забыць. Падумала i пра няшчасных Парасчыных дзяцей. Яна вагалася, але нядоўга.
– З прыхамаццю дык з прыхамаццю – тут Бог табе суддзя, а малое ні пры чым. Бяры калёсы, Параска, дай Божа, каб дапамагло толькі. А лепш – утаймуй сваю зайздрасць. Ад зайздрасці ўсе беды твае.
Русальны сум
Якая ціш на возеры! Здаецца, прырода нават не дыхае. Дзе ж ты яшчэ ўбачыш харашынь такую?!.
Цьмяным недакучлівым святлом адбіваюцца ў водным люстэрку зоркі й месяц. А гэты водар хвояў!
– Як цудоўна сёння, праўда?
– Праўда, асабліва, калі каханая побач.
– Якая роўнядзь! – дзяўчына запляскала нагамі па вадзе. – Вось так! Ха-ха!.. – рэха дзявочага смеху пракацілася над возерам. – Трымай кветкі, яны мне перашкаджаюць, так шмат набрала… – Яна ўсхапілася і, не баючыся зваліцца, пачала гойсаць, нібы ў спаталяльнай агоніі.
– Ц-с-с-с! Не надта гарэзнічай, а то пачуе які вадзянік дый сцягне ўглыб за нагу.
Дзяўчына хуценька падціснула ногі пад сябе.
– Ага, спужалася… – ён адно хацеў пакпіць, але яна самаўпэўнена зірнула на яго, абвясціўшы, што не баіцца анічога.
– Ну, тады не круціся так, бо спарахнелая хвоя, на якой мы сядзім, можа абрынуцца ў ваду.
– Вой, я п’явак баюся!..
– Нарэшце! Хоць нечага ды баішся. – Ён наўзацмачкі, вельмі пяшчотна пацалаваў яе і раз, і другі.
Знячэўку пачуўся скульсьці жаночы голас, дужа прыемны. Здавалася, ці не з-пад вады. Хлопец з дзяўчынаю азірнуліся – нiкога чыста. Пяшчотны голас паклікаў яшчэ раз: «Гэй!» – і тут яны заўважылі сярод чароту русалку. Сапраўдную. А такая прыгожая – акурат з пены марской. Сама Афрадыта! Здавалася, яна выпраменьвае магічнае святло.
– Гэй!.. Гэй, хлопча! Ідзі за мной! Ідзі! Ідзі!.. – русалка клікала, спакушала белай празрыстай скурай, вабіла раскошнымі ды акуратнымі, быццам вылепленымі з белага мармуру, грудзьмі, залаціста-срэбнай луской, што агнялётам разляталася вакол яе. Голас зачароўваў так, што немагчыма было не паслухацца.
– Хлапчына ўстаў, скочыў на ваду і пайшоў па ёй, што святы. Яго каханая спачатку ціхутка сядзела, бо ад страху не магла вымавіць ані слоўца, потым стрымгалоў кінулася ўцякаць. Бегма бегла, жагналася ды мармытала: «Матка Боская, злітуйся!.. Матка Боская, ратуй!..»
А хлопец, дасягнуўшы сярэдзіны возера, спыніўся.
– Ідзі да мяне, красуньчык, – русалка нечакана падхапіла яго ды пачала апантана цалаваць.
– Ён, зачараваны, зусім згубіў голаў – быў узаемны з ёй, пакуль ставала моцы, а потым – яна проста адпусціла яго ў нябыт…
– Ну чаму? Чаму мне няма паталення ад гэтага?!. – русалка моцна біла хвастом па вадзе i вар’яцела, гойсаючы па азёрнай шыры.
Сярод гэтага гвалту пачуўся голас:
– Палюбоўніца Антыхрыста!
– А, гэта зноў Ты! – русалка азірнулася, прагна дыхаючы.
– Зноў – Я!.. – на вадзе стаяў Чалавек са светлым колцам над галавой. – Да якога часу ты будзеш губіць чалавечыя душы?!.
– Покуль хочацца… А Табе – што за бяда?
– Ты хочаш, каб цябе кахалі, але што ты дзеля таго зрабіла?
– Што зрабіла?.. А хіба кахаюць за нешта?
– Безумоўна.
– Ха! Значыць, ты – мне, я – табе?
– У пэўнай ступені – так.
– А Ты думаеш, я не прасіла, каб верылі мне, спачувалі хоць трохі… Я нават абяцала i аблічча русальчына змяніць! Я кахала іх усіх, але аніводзiн не кахаў мяне! Кожны быў са сваімі забабонамі... Яны больш хацелі, каб іх з’елі ракі! Так што – з абменам ніяк не выходзіла. Вось я i не прыніжаюся болей.
– Табе трэба было толькі кінуць Антыхрыста.
– Ну дзякуй! І застацца зусім адной?
– Дык ты вырашыла, што можаш пазбаўляць чалавека жыцця, не даючы яму аніякага шанцу? Для спадара свайго шчыруеш?
– А хоць бы й для яго. Толькі ён мяне зараз разумее, хоць і не кахае.
– І Я цябе разумею. Заўсёды разумеў.
– Праўда? А што Ты мне параіў тады, калі я была дзяўчынаю? Маліцца i прасіць у Бога літасці?
– Так, Я казаў гэта. І зараз скажу. Але твой будучы каханак прапанаваў табе іншае выйсце – вір… І ты вырашыла кінуць Богу ў твар Ягоны дарунак? І што ты маеш з таго?
– А што б я мела тады – так несправядліва страціўшы каханага на бессэнсоўнай вайне?
– Ты б несла свой крыж!
– А ці ж не цяжка было б мне, слабенькай дзяўчыне?
– Я дапамог бы… Ты ж ведаеш, Я побач з кожным.
– Ведаю. Але шмат мне радасці з таго!
– Што ж, бяжы да свайго Антыхрыста, ён адорыць цябе радасцю.
– І пабягу! Толькі Ты не трапляйся мне больш на шляху. Дарэчы, Ты зноў забыўся, што я не магу Цябе бачыць – мы жывем з табой у розных вымярэннях. Таму ўсе нашыя сустрэчы – міраж. Ні ты, ні Бог, ні Антыхрыст не далі мне шчасця ані на зямлі, ані ў пекле. Дык што тады вечнае?.. Мой улюбёнец хоць не хавае таго, што няма таго шчасця, няма вечнасці, а Ты ж туманiш галовачку чалавеку марнымі надзеямі.
– Не блюзнер!
– А мне што? Я ўжо нічога не баюся, – вымавіла русалка ці то з горкай усмешкай, ці то са здзекам і боўтнулася ў свой вір, праз які яна звычайна трапляла ў пекла.
Чалавек глядзеў ёй наўздагон.
– Гаротная, дарэмна ты так. Дарэмна... – Ён ціха павярнуўся і пайшоў туды, дзе зямное сыходзіцца з нябесным. Сусвет займаўся на такі ж барвова-чорны, як і заўжды, адвечны й велічны золак.
Прага купалля
Дзень аджываў. Апошнія сонечныя промні ахутвалі агністым ланцугом вершаліны дрэў і запальвалі святочным бляскам аксамітныя травы. У паветры стаяў духмяны пах глебы й кветак. Гэта быў незвычайны, чароўны пах старажытнага паганскага свята. Здавалася, у ім памяшалася ўсё: мінулае, сучаснасць, будучыня, сонца i месяц, дзень і ноч, дождж і спякота, каханне і смерць…
Купала на Йвана!
Да Йваначка, мой братачка.
Купала на Йвана…
Спяваюць дзяўчаты, дабіраючы апошнія чароўныя зёлкі. У кожнай ужо ёсць па вянку і букеце з багатак, руты, валошак ды папараці.
– Дзяўчаты, годзе ўжо, хадземце на ўзлесак! Хлопцы, мабыць, вогнішча падрыхтавалі. Заводзь, Гарыслаўка, песню!
У Кузьмы на дворачку…
Заспявала ціхмяная Гарыслава – абранка сёлетняга купальскага кола. Прыгажуня якіх пашукаць яшчэ! Але чамусьці саромелася яна яшчэ сваёй прыгажосці, а мо проста не ўсведамляла яе – спявала ціха, рухалася няўпэўнена. Толькі няўпэўненасць гэтая выпраменьвала прыродную грацыю…
Абранка купальскага кола! Го!.. Яе вылучыла ўсё мястэчка як найпрыгажэйшую дзяўчыну. Значыць – ужо сапраўдная нявеста. Вох, наколькі адказная i шаноўная гэтая роля! Сэрцайка так і тахкае ў грудзёх, абіраючы імгненне, каб выскачыць і затанчыць у касмічным карагодзе. Усё ўсярэдзіне знямела, дух перацяла – яны падыходзяць да Лысае Гары, дзе чакаюць хлопцы. Зараз Гарыслава мусіць абраць сабе завадатара. Як зрабіць гэта, каго назваць?.. Раніцою ўсё паглядаў на яе Ян. З тутэйшых – ён самы лепшы хлопец. Гарыся даўно ўжо заглядалася на яго, але не магла сабе ў гэтым прызнацца, не магла зразумець гэтага новага для яе адчування… Дык чаго ж вагацца, калі сам не разумееш прычыны? Так, вырашана! Завадатарам будзе Ян!
Толькі што ж яно б’ецца так, сэрцайка? Вунь ужо i хлопцаў відаць, а сярод іх і Ян. На адно імгненне прыпыніў ён на Гарыслаўцы свой маркотны, здалося ёй, позірк і адразу ж адвёў вочы, быццам і не глядзеў. І чамусьці тут жа паспакайнела на душы ў Гарыславы.
Нехта з дзяўчат-сябровак заспяваў:
Ну, ты, наша Гарыславачка,
абірай сабе завадатара!
Упэўнена падышла яна да хлопцаў, паказала на Яна. І тут усе пачалі вадзіць карагод вакол купальскага вогнішча, запаленага ў тое самае імгненне, як толькі сонца схавалася за гарызонтам. На чале карагода iшлі Ян ды Гарыслава. Яна ўжо спявала смялей, раз-пораз пазірала то на агонь, то ў вочы Яну, быццам хацела ў іх штосьці разгледзець. А напраўду – чакала, калі ўсе пачнуць пускаць па рацэ вянкі й нарэшце можна будзе пайсці шукаць разам з Янам Папараць-кветку…
Вось ідуць яны па вузкай сцяжынцы, асветленай месяцам. У Янавай руцэ гарыць паходня, запаленая ад жывога купальскага вагню. Ён узяў яе з сабою, каб адпужваць усялякіх нячысцікаў, што так і гойсаюць па лясох у купальскую ноч. Але ім не страшна: яны ідуць поруч, закаханыя. Яны абралі адзін аднаго, яны кахаюць адзін аднаго! Як хораша на душы, як хораша навокал! Як цудоўна пахнуць хваёвы лес і папараць!
Поўнач. Ужо зусім не адчуваецца спёкі – проста цёпла, асалоднай вільгаццю пахне з дрыгвы. Здалёк яшчэ чуюцца спевы, але ўсё больш аддаляюцца ды неўзабаве сціхаюць. Толькі зоркi цвыркочуць у дрымоткай цiшы, крышталiзуючы мелодыю ночы. Недзе пракугікала сава – і раптам знік за хмараю месяц, падзьмуў моцны вецер. Затрымцела святло паходні, і Ян з Гарыславаю ўбачылі зіхоткія праменьчыкі, што прагна прабіваліся з-пад кустоўя папараці. Іхнія вочы на імгненне паслеплі ад незвычайнага святла, што пералівалася ўсімі колерамі, быццам грала купальскае сонца. А святло тое сыходзіла ад зусім невялічкае кветачкі...
– Ян! Гэта ж – Папараць-кветка! Мы знайшлі яе! Знайшлі!..
– Любая мая Гарыська!
Яна адразу ж змоўкла, збянтэжана зірнула на хлопца. Іхнія твары былі асветлены цудадзейнай кветкай кахання, якое працінала наскрозь сэрцы яшчэ не зведаным, але прагна чаканым пачуццём. Іхнія вусны нясмела з’ядналіся ў гаючым палкім цалунку – трывалым і прыемным, як само жыццё.
І гэтае імгненне, здавалася, будзе доўжыцца вечнасць, якую надзейна ахоўвае маленькі купальскі дзядок.
Іллічоўка
Галляш любіў дождж. Ён бачыў у ім нешта роднаснае. Дзіўна, але часам у жыцці яго надараліся такія моманты, калі ён сапраўды адчуваў сябе Перуном. Яго так і празвалі: Пярун на дзявочыя сэрцы; падтруньвалі – Галляш нарабіў гнілля ж са слёз дзявочых. Так – ён, ветрагон, шалахвост.
Але вось ужо цэлы тыдзень Галляш штовечар ходзіць на возера, толькі на возера, толькі туды…
Неяк звечару вяртаўся ад чарговае ўкаханкі. Вяртаўся лесам, што раскінуўся паабапал невялікага возера. Які гэта цуд – лясныя вазёры! Ці то на беразе ты, ці то ў лесе – у царстве вадзяніка альбо лясовіка… Гэтыя няпэўнасць, пераходнасць, дрыготкасць стваралі такую ж імпрэсію, што і дождж, што i туман, што і мжа…
Галляш любіў дождж. І вось тады ён упершыню ўбачыў яе. Залева бізавала азёрную ласу, ад чаго вада таньчыла, нібы ў імбрычку. І яна плыла па гэтым пекле, па гэтай кіпкай смале, па гэтай навальніцы – сама, як навальніца, то падстаўляючы твар водным бізунам, пяшчотна i ціхутка порскаючы ад задавальнення і ягласна дыхаючы, то раптам давала нырца, плывучы дэльфінікам, то спрытна перакульвалася з жывата на спіну, са спіны на жывот. Ажно таласіла ўваччу. Яна нібы бегала па хвалях, нібы гулялася з Перуном у толькі ім вядомую гульню. І сярод гэтае таласы – смуглявае, аголенае, стромкае, гнуткае цела… Экстазнае відовішча! Цэлую ноч пасля Галляш не мог заснуць, цэлы дзень прайшоў як у трызненні, а ўвечары, нібы змагнусаваны, пайшоў туды зноў. Там зноў была яна… І так – штовечар. Надвор’е было адмысловае: удзень парыла, а ўвечары Белабог пратыкаў сваім посахам разагнаныя вятрамі хмары, а сын яго, Пярун, – дапамагаў громам і маланкамі. А яна, дзёрзкая, яна не баялася анічога, нібыта была іх сваячкаю…
І сёння нічога не змянілася. Заваражоны, Галляш зноў быў прыкуты позіркам да гэтага прыгожага цела, такога знаёмага i незнаёмага, блізкага i далёкага адначасна. Ён адзінока стаяў, прыхіліўшыся да старое яліны, ды ўсё наўзіркам пільнаваў сваю Лелю. Залева да шпіку прамачыла яго, дажджынкі струменьчыкамі збягалі па скронях, шчоках, сківіцах, шыі, грудзёх… Грудзі, як дзіўна: ён ягласна бажаволіў яе цела, але не так, як іншых. Было боляча менавіта ў грудзёх! Пякучы сверб руйнаваў душу. Часам, калі ў галаве яго трошкі развіднялася, ён думаў: «Напса?» Гэта ж ужо не ён! Гэта ж усё роўна, што ўявіць Дон Жуана мужам ды бацькам! Немагчыма! Проста немагчыма! Нішчылася ягоная сутнасць! Але боль, млоснасць, трызненне, магнус ды ягласць бралі сваё, і ён, што прывід, зноў ішоў да свае Лелі…
– Ну што ты ўсё там стаіш? – гукнула яна i паклікала да сябе рукою. – Хадзем купацца! Я абагомліваю купанне пад дажджом! Паспрабуй! Гэта знакаміта!
Яна яго бачыла i так спакойна плавала штовечар! Ён адразу адчуў сябе, нібы цяля ў Бога скраўшы.
– Дык што ж ты спужаўся? Ідзь да мяне! – Але ён мітрэнжыўся, вагаўся. І тады яна выскачыла з вады, як вецер падбегла – адным рухам змахнула яго апратку i зацягнула ў ваду. – Давай навыпераганкі! Спрачаемся, што не нагоніш! – з выклікам пракрычала, звонка смеючыся, і, адштурхнуўшыся ад яго нагамі, дала нырца.
Плавала яна адмыслова, але Галляш і не імкнуўся яе нагнаць, адно па-ранейшаму проста мілаваў вока. Вось да берага засталося недалёка, ён зрабіў апошні рывок і скамечыў яе ў абдымках. Здаецца, кожным атамам сваім адчуваў кожны яе. Уся прага, невыславёнае шчасце выбухнулі ў гэты момант агнялётам цалункаў! Яна паслухмяна паддавалася ягонай волі. Імгненне, адно толькі імгненне.
– Гэй, так хутка анічога на зямлі не робіцца. Плавымо назад.
Яе позірк і голас былі такія пяшчотныя, мяккія, лагодныя, што нельга было аслухацца. Яны ціхутка паплылі поруч, смакуючы прасвядную прысутнасць дажджу, які аплоджваў іхнія сутнасці сакральным дарам кахання.
– Як табе імя?
– Ліля, Лілея.
– Буду зваць – Леля. Можна?
– Так… – І, нібы ўвушшу, зазвінела шчасна-таемнае: Так…Так…Так.
Іспасаўка
Прыйшоў Спас – прыбярэ чорт і нас.
Спіць зямля. Ціш. Спіць. Ціш-ш-ш, ціш-ш-ш… Наваколле спіць: чуйкае марознае паветра жнівеньскае ночы, зорнае неба Канта, шматлікія артэрыі дрэваў і сэрцы дамоў. Ціш. І водар яблыкавага плоду – таксама спіць, таксама ціш. Гармонія ўсяго i нічога. Ледзь адчувальныя павятровыя хвалі люляюць малекулы яблыка, таго самага, што засеў у горле Адама. Салодка-горкі водар, водар няздзейсненага лёсу, нечага няспраўджанага, падманутага, салодка-горкі, як любая пакута. І настолькі моцны й трывалы (як любая пакута), што, здаецца, прасяк бы кожную клетачку чалавечае істоты, калі б дзе-небудзь непадалёк знаходзіўся чалавек. Ад яго звар’яцееш умэнт, нібы ад стогнаў мандрагоры – толькі высунься з хаты, бо ён, паўсюдна: пах лёсу. І нават зусім не крывавы ён, не смяротны – гэта проста пах лёсу, як прывід ці як Бог: усе ведаюць, што яны ёсць, але ніхто іх не бачыў. Што яно? Дык што ж яно? Проста – празрысты, эфемерны пах лёсу. Душы памерлых дзецянятаў, маткі якіх елі яблыкі да Спасу, кружляюць па-над гэтым першасным дрэвам-яблыняй, як восеньскія лісты й нема канькаюць сабе яблык. Іх розгалас нагадвае лямант патаптаных кветак. Вар’яцтва нечую хворую свядомасць прымушае вымалёўваць прадрэва, адзінае да цяперашнягя часу. Чыю свядомасць? Хто вакол нас? Дзе? Здаецца, вакол нас існуюць толькі пытанні й ніводнага адказу. А мо i не здаецца. І зноў жа – каму?
Чалавецтва, якое даўно падавілася, у ноч на Іспаса прысніла надкусанае сэрца…
Багачык
Дзе, калі, куды, адкуль, як, навошта і чаму? Гэта школьніцтва… Школьніцтва нашага жыцця. Сацыяльны статус? Гэта важна? Пэўна. Але толькі пасля таго, як усвядоміш, навошта Бог запхнуў цябе на гэтую зямлю. Тады ўсе намаганні павінны набыць патрэбны кірунак. Іначай, жыццё прапыхкае дарма. Вось яно, адлятае буслом і ўжо курлыкае табе развітальную песню: «Пражыў, не зразумеў, згарэў». Дагані яго, затрымай! Затрымай! Але не… Яно ж не дало табе права, волі й моцы на апошні скачок, каб схапіць яго за ўкеўзаны хвост. І тут затуляеш твар рукамі. Сорамна. Толькі цяпер заўважаеш, як забрудзіў сваё жыццё. Вой, як сорамна! Забрудзіў нядумкамі, нярухамі, неразуменнем. І ты надзяеш маску, каб не паказаць продкам чырвонага твару, вінаватых вачэй: яны зразумеюць без слоў, што бачыў ты ў свой апошні час. Яны прамовяць: «Ганьба, дзіце». А ты не разумееш іхняе мовы! Што яны кажуць? Што? Як гэта важна для цябе зараз – зразумець іх… Зразумець – і пайсці наверх альбо наніз. Куды ісці? Куды? Скажыце! Мо – налева ці направа? А мо – пад вуглом у трыццаць сем градусаў ці ў семдзесят тры?.. Ты хочаш ісці – хоць куды, але дужыя рукі не пускаюць наперад. Не твой шлях. Кожнаму – сваё. Дык куды ж? «Ганьба, дзіце!» Неразуменне ўжо закладвае вушы, прэ з цябе, як ваніты, налівае цяжарам ногі – i вось ужо сам не можаш рухацца. Боль страшэнны прымушае жадаць смерці. І ты жадаеш, жадаеш, жадаеш…
Ха-ха. Мой любы Тантале. Дык… мёртвыя ж – не паміраюць. Хочаш выплюнуць трон? А хто ты такі? Ты зразумеў гэта там? Табе быў дадзены плод спасціжэння. Што зрабіў ты з ім?.. Вось бачыш, насыціў чэрава, забяспечыў унукаў. І, відаць, надта добра – іх няма на тваёй магіле, цябе няма ў іх думках.
Дык вось – чакай. Зразумееш толькі тады, калі ўхопіш яблык. А ўхопіш тады, як зразумееш… Ха-ха… Немажліва? Мажліва, мой любы Тантале. Можа, калі-небудзь твае ўнукі добра папрацуюць ды атрымаюць багаты ўраджай яблыкаў. І тады адна галінка ад цяжару, нагнецца ніжэй звычайнага… І будзе пярэкрут.
А пакуль – вучы табліцу множання:
– Дзе? – У любові.
– Калі? – Падчас любові.
– Куды? – У любоў.
– Адкуль? – З любові.
– Як? – Любасна.
– Навошта? – Дзеля любові.
– Чаму? – Праз любоў.
Звіжанскія вужакі
Апошнія сонечныя промні. Цёплыя-цёплыя. Цяплюткія… Прырода грае, дрыжыць усімі колерамі. Барва, золата, зялінка… Дражняцца. Нібы ў міражы сплываюць фарбы. Наркатычны пах ляснога адмірання. Гарачая пара патыхае ў ногі, шоргае пад імі апошняе золата пяшчоты. Потым – восень схавае сваё цяпло пад зямлёй, замкнуўшы на сто засавак ды аддаўшы ключы птушкам у вырай... Містычнае, дрыготкае паветра, якое бывае толькі ўвосень. Як над вогнішчам, калі згарае сум мінулага часу і рэшткі сухіх расцін. На велізарныя глыжакі выпаўзаюць грэцца клубкі гадзюк. А сярод іх – цар іхні з залатымі рожкамі на галаве…
Шматкроць чуў гэтую легенду Толік ад сваёй бабці. Гваздані цара таго папліскаю, схапі рожкі – і ўсе дзверы свету будуць для цябе адчыненыя. Толік трызніў на тыя рожкі з дзяцінства. Гэта ж меў бы ён тады ўсе цукеркі, што замыкалі ў куфры бацькі. І не толькі цукеркі – шмат іншых цікавых рэчаў, што былі добра замкнутыя дарослымі ад яго цікаўнага вока. Асабліва спатрэбіліся б рожкі цяпер – калі Толік адмысловы злодзей. Хлапца лавілі па ўсёй краіне, але ён быў нібы няўгледкам. Ён мог сцібрыць заўсёды і ўсюды. І сысці незаўважаным. Была адна праблема: засаўкі. На іх марнатравіўся час, якога Толіку было вельмі шкода. І не тое, каб яму былі патрэбныя тыя рэчы – яго захапляў сам працэс! З дзяцінства засталося гэтае шчымліва-цікаўнае жаданне: прасякнуць туды, дзе зачынена, дастаць таго, што забаронена. Дык вось бы яму цяпер тыя рожкі!.. Як было Толіку пятнаццаць – разбіліся ў катастрофе бацькі. Яго забрала да сябе бабуля. Але хлопец пайшоў на вуліцу, дзе і засвоіў усе яе ўрокі на выдатна. За дзесяць гадоў ён ні разу не быў на могілках; наладжваючы ў хаце гармідар, забываўся, што праз сцяну затыхаецца ад п’янога чаду ці п’е сардэчныя лекі бабулька; яго начныя паненкі гаспадарылі на кухні, а Толік – мог і кулаком гваздануць. Калі яго пачалі лавіць – Толік сышоў зусім. Ён быў няўгледкам. Чалавек-цень. Без сям’і. Без каранёў. Без сумлення. Праўда за пяць гадоў уцёкаў пасля кожных чарговых похмелкаў яму ўсё часцей хацелася завыць на месяц, сеўшы на глыжак. І яшчэ хацелася б ведаць, ці жывая яшчэ бабульця. Але ён не мог зняць трубкі й патэлефанаваць. Ён баяўся, што забыўся на хатні нумар. Але ж і пра рожкі марыў усё роўна. Спадзяваўся, што яны адкрыюць яму дзверы памяці.
А тут – ён яшчэ ўбачыў Яе. Паненку з кавярні. Яна разносіла стравы, як Мадонна (ён чуў калісьці ў школе, што гэта была самая прыгожая жанчына). «Напэўна гэта і ёсць каханне», – падумаў ён, калі ўсе папярэднія сяброўкі падаліся яму блудніцамі. Яна ж – была толькі багіняю, якая павольна плыла па дымных хвалях кавярні. Яна звонка смяялася ягоным жартам, ахвотна прымала падарункі й кветкі. Але з усім Толікавым зладзейскім талентам ён не быў ёй патрэбны. Гвалціць Яе – у яго i ў думках не было. Яна ж была Мадоннаю! Але як па-іншаму – ён не ведаў. Ён прыгадваў пяшчотныя цёплыя рукі бабулі, глядзеў на свае – яны вылучалі толькі холад. А ў душы так пякло каханне, што ён пачаў нават марнець. Гэтае вогнішча было, нібы замкнёнае ў ім, не магло прарвацца па капілярах ды нервах ва ўсё цела. Пэўна гэта i стрымлівала Мадонну. Прынамсі, яму так здавалася. Вось тут яму зноў закарцелі тыя рожкі. Яны адкрыюць яму дзверы памяці.
І Толік ужо шоргае нагамі апошняе золата пяшчоты, восені. Дражняцца фарбы: памаранж, салата, бездань. Наркатычны пах ляснога адмірання. А гэта – запаветны міраж: вялізны глыжак, на ім – цар гадзюк, на ім – залатая карона з двух рожак. А блішчыць, ззяе наўкола – як другое сонца. Слепіць вочы. Спрытна гваздануў яго Толік папліскаю – кроў пырснула ў твар. Ён напужаўся, але ўбачыўшы, як пляснуўся гэты цар долу, падумаў: «Зрэшты – усяго толькі гадаўка». Ён падхапіў рожкі й пабег з лесу. Туды, дзе гула лятучка. Вось, як лёгка: прыйшоў, убачыў, перамог.
Стаўся сапраўды залаты час для Толіка. Перад ім расчыняліся ўсе дзверы, як толькі ён прасоўваў рожкі ў засаўкі. З кожным днём усё больш прыхільным рабіўся позірк Мадонны. А неяк аднойчы, Толік паказаў ёй рожкі й дзеля смеху правёў імі па сцёгнах Мадонны. І дзверы памяці растулілі яму свае абдымкі!
Залаты, шчасны феерверк экстазу абліваў яго скамянелую душу. Яе растаплялі насалода i пяшчота. Любасць і ўтрапленне…
Вар’яцтва i крык… У цёплым пяшчотным ранку, ва ўтульным мяккім ложку – ляжала на посцілцы побач з Толікам гадзюка. А на галаве ў яе – блішчэла, як сонца, залатая карона. Ён схапіў рожкі – гадзюка знікла, як і не было. Раптам нешта боляча апякло рукі. «Карона!» – згадаў Толік. Але зірнуўшы на рукі, убачыў там толькі два невялічкія адаманты расы. Ад страху заматляў рукамі, хочучы змахнуць расу. Дык яна ж, як прыклеілася! Гадаўка! Гадзюка!.. І ўсё боляча пякла рукі. На імгненне падаліся адаманты вачыма бабулі, поўнымі слёз, і – загарэліся.
Толькі горстку попелу i маленькія залатыя рожкі ў ёй знайшлі наступным ранкам тут крыміналісты.
|
| Алена Якаўлева | |
|
Дремучая старушка
С Полиной Игнатьтевной мы познакомились случайно. Я только что поступила в медицинский и сняла у нее крошечную комнатку на окраине Москвы. До института мне приходилось добираться целых два часа в одну сторону, и вскоре – пожалела, что вынуждена тратить на дорогу столько времени. Весь первый семестр училась день и ночь – как и все студенты-медики. Нужно было не только удержаться в институте, но и вытянуть на стипендию. Родители мои жили далеко, в Хабаровском крае, и помочь мне деньгами не могли. До этого они целый год старательно выкраивали из своих маленьких зарплат, копили деньги на билет в Москву. Я поступила с первого раза и это для меня и для всех моих родственников была большая победа. Теперь оставалось только научиться жить одной в большом, дорогом городе, где цены по сравнению с моим родным поселком казались просто невероятными.
В общежитии мне не хватило места – разобрали буквально перед носом. Выручила Валентина Березкина, однокурсница, которая жила на окраине города. Она быстренько посуетилась и нашла мне комнату «у какой-то дремучей старушки».
Первые полгода мы с Полиной Игнатьевной почти не замечали друг друга. Я вставала в шеста угра, быстро приводила себя в порядок и бежала к электричке. В институте проводила почти целый день и добиралась домой только к вечеру. В субботу мы с Валей решили подрабатывать в овощном магазине. Там платили мало, но зато магазин находился совсем рядом с домом и можно было, не боясь, спокойно работать до самой ночи. В результате – у меня неожиданно появились кое-какие денежки, позволившие мне платить за комнату и покупать бутерброды в студенческой столовой. Кроме того, на нашей работе нам почти задаром отдавали разные дефективные продукты – переспелые овощи, потресканные, чуть подгнившие фрукты... Одним словом – то, что уже не могло упаковываться для продажи. Правда, я не знала, что можно было делать со всем этим неприглядным сырьем. «Может, выбросить?» – спросила я у Полины Игнатьевны, доставая из сумки два свявшие качана и килограмм сморщенных яблок. Старушка осуждающе посмотрела на меня и сказала:
– Бог вас простит, Светочка, за такой грех... Эх, что за молодежь пошла. Сразу видно, что не голодали... Вот я пережила блокаду. Знаю цену самой подгнившей луковице... Так что, если отдают почти задаром, приносите домой. Ничего не выбрасывайте.
Началась первая сессия. Я с головой ушла в конспекты и учебники, заметно похудела от недостатка правильного питания и сильной психологической перегрузки. Мне так не хватало родителей, их привычной заботы, не говоря уже о всяких там бульончиках, супчиках, котлетках и всего того, что считается уютным семейным фоном. «Как же я все это выдержу? Одна. В чужом городе... – Ко всему прочему я неожиданно получила тройку, и мне не дали стипендии. – Все! – подумала я. – Без постоянной зарплаты – конец моей студенческой жизни... Как же теперь платить за комнату, на что жить?..»
Дома за горячей чашкой чая, которую мне приготовила хозяйка, я не выдержала и расплакалась... Как будто мне было не семнадцать, а всего лишь семь. Полина Игнатьевна сначала подумала, что меня выгнали из института. А потом, когда поняла в чем дело, спокойно улыбнулась, словно это была самая пустяковая проблема, которая может случиться с человеком.
– Поздравляю, Светланочка! Вы сдали первую сессию... Станете врачем. Значит, вы – на месте. А все остальное – сущие мелочи. Проживем как-нибудь, Бог прокормит. Живите у меня сколько-хотите, просто так, бесплатно. Ну, а с продуктами... Тут уж нам выбирать не приходится... Попробуем готовить то, что вы приносите.
– Отбросы?!. – ужаснулась я.
– Нет – продукты!.. Еду, – подчеркнуто серьезно возразила хозяйка. – Я вам со временем покажу, как готовить. Сами посмотрите, как это просто и легко, а главное – удобно, когда все под рукой... Вы, молодые, не знали голода...
В субботу и воскресенье – два дня подряд мы с Валькой простояли в овощном.
– И как ты теперь жить будешь?.. – сочувствовала подружка. – Мне хоть стипуху дали, да и живу дома, на всем готовом. И торчу здесь, в овощном, можно сказать, просто так, для карманных расходов. Хотя это, сама видишь, не острая необходимость. Может, тебе попробовать еще и в будний день подрабатывать, вечером?.. Нет, это – дохлый номер. Не потянешь учебу. Сразу отчислят, – заключила Валька, небрежно упаковывая отданные ей по скидке продукты. – На вот, выбрось по дороге. Мои все равно не знают, что с этим делать.
Дома я внимательно разглядела содержимое пакета: три сморщенные качана, подгнившие помидоры, потертые яблоки, два разорванных пакета муки; в отдельном свертке – три больших рыбьи головы. Наша начальница так и пошутила: «Берите, девочки, рыбьи кости, – кошек покормите. Валя, ты же говорила, что у тебя две кошки».
На следующий день я поздно вернулась с института, почти в десять вечера. У меня сильно болел желудок – наверное, от хронической сухомятки, да и вообще от неправильного питания. Усталая, тихонько, чтобы не разбудить хозяйку, открыла своим ключом дверь и хотела без шума проскочить в комнату. Полина Игнатьевна не спала.
– Светочка, может, вы со мной покушаете? – раздался из кухни ее голос.
Я вошла к ней. На белоснежной льняной скатерти увидела целую груду только что испеченных пирожков.
– Давай, присаживайся. Угощайся. – Полина Игнатьевна подала мне старинную тарелку со свежесваренной ухой, в которой красиво расплывалась зелень и морковка. – Ешь, ешь... дорогая. Иначе ты так долго не протянешь на своих бутербродах. Здоровье дороже всего. Без него никакой диплом не поможет!.. У нас еще и солянка, и творог есть. Это все настоящая, горячая, живая еда. Мы с тобой теперь ни за что не пропадем. – Полина Игнатьевна резко спохватилась, сама от себя не ожидая, что обратилась ко мне на «ты». – Извините, Светочка, – поправилась она после затянувшейся паузы. – Я только хотела сказать, что вы теперь и себя и меня кормите. На мою пенсию ничего особенно не купишь. Да я уже не в том возрасте, чтобы толкаться по магазинам... Позавчера выбралась за хлебом, поскользнулась – разбила себе колени. Поэтому-то я с вашими продуктами чувствую себя как в раю... На всем готовом... топчусь себе на своей кухоньке.
Впервые за полгода я наконец-то ела настоящее первое. Ела и слушала, как во время войны Полина Игнатьевна жила в Ленинграде, как ее, опухшую от голода, перевозили вместе с остальными через непрочную ледовую дорогу. Два раза чуть не утонула... Едва спасли.
– Видишь, какая живучая, – шутила она. – Меня-то спасли, зато прервалась беременность. Так и прожили с мужем без детей... Вот научу вас, Светочка, готовить из того, что есть под рукой... Это вам всегда пригодится. А то вы не то, что трудное время – вы даже счастливое студенчество не протянете, – продолжала шутить она.
Так вот и стала я потихоньку приживаться на новом месте. На втором курсе мне дали повышенную стипендию. Я резко вырвалась вперед – была уже перспективной студенткой. В это время Валька нашла для нас еще одну подработку по пятницам.
– Давай попробуем вместе, а то мне одной страшно. Ты ж говорила, что все детство занималась гимнастикой. Вот это – настоящая зарплата. Частный сектор. Сейчас все занимаются спортом, смотрят за фигурой. Не только жены новых русских, но и вся молодежь...
И вот – мы каждую пятницу после первых двух пар сразу бежали в джим. Работа была легкой и интересной. Наша начальница предварительно прокрутила нам несколько видеокассет с записями стандартных упражнений.
– Повторить кое-что можете?
– Конечно, можем, – засмеялась я.
После гимнастики любая аэробика кажется не спортом, а просто эстетическим отдыхом. И вскоре нас поставили вести занятия. Меня – за инструктора, а Вальку – за помощницу. Мы, как стрекозы, прыгали по сцене и нам казалось, что вытряхиваем весь накопившийся стресс, разминаем замлевшие от долгого сидения в аудиториях спины и просто отвлекаемся от различных тестов. В такие минуты я вспоминала детство, маму, которая регулярно дважды в неделю водила меня за занятия. «Все пригодится, доченька. Все пригодится,» – говорила она.
– Все пригодится, все пригодится, запоминайте упражнения, – повторяла я своим переросшим ученицам тем же обнадеживающим тоном. Многие из присутствующих женщин были заметно полноваты, и я чувствовала, как жадно они цеплялись за мой бодрый тон, что все у них получится. – Если только захотеть, каждый человек может сделать из своего тела все, что захочет... Раз, два, три... Начали!»
Валька включала магнитофон с какой-нибудь очередной современной записью хитов – и мы вдвоем непрерывно, целый час, подзадоривали нашу разновозрастную группу.
– Светлана, может, ты хочешь подрабатывать каждый вечер? Или хотя бы трижды в неделю? С двойной доплатой, конечно, – предложила директор секции. – У тебя отлично получается. Сразу вывела нашу секцию на новый уровень. Такая непредвиденная реклама... Молодец! Смотри, сколько новеньких пришло, и все норовят попасть именно в твою группу. Прибыльное дело.
– Подумаю, как у меня со временем, – сказала я, когда мы с Валькой входили в метро.
– Чего тут думать, глупая, – кипятилась подружка. – Бросай свой овощной и цепляйся за настоящую подработку. Такой удобный график! С пяти до восьми, как раз после лекций. А лабораторные за воскресенье напишешь. Эх! Мне бы такую возможность. Так одну, без тебя, не возьмут. Не получится у меня, одной. Настоящие деньги! Одеться можно по-человечески, да тут на шубку постепенно скопить можно. Эх, мне бы... везет тебе.
– Я подумаю...
– Чего думать-то, Света? Такая возможность. Чего тут думать! Вот постоишь в овощном еще годик, сразу ума наберешься. Да потом поздно будет... До завтра, до встречи в магазине.
Я шла домой с твердым намерением поговорить с Полиной Игнатьевной, объяснить ситуацию, рассказать о подвернувшейся возможности. Как всегда, тихонько открыв дверь, услышала на кухне голоса и незаметно проскользнула в свою комнату.
У Полины Игнатьевны были гости. К ней часто заходили соседки по лестничной площадке. Вот и сейчас на кухне сидела Ксения Захаровна. Она давно уже была на пенсии, но еще подрабатывала в своем «инъязе», для того чтобы не опускаться и чувствовать себя в полной интеллектуальной форме, как она не раз сообщала при каждом удобном случае. Свой визит она обычно начинала по одному и тому же сценарию – с хронической жалости к одинокой судьбе Полины Игнатьевны:
– Уму не постижимо... как это ты, Полина, умудряешься существовать на одну пенсию? Вот я и квартиру сдаю... Подрабатываю частными уроками. И, представь себе, не хватает.
– У меня жизнь попроще, – отвечала Полина Игнатьевна. – Что мне – много надо в моей обжитой квартирке?.. Да и путешествую я разве что в ботанический сад за углом. Давно уже никуда не выезжаю... Хватает, еще как хватает! Особенно сейчас... Я же говорила, как мне Светочка помогает. Принесет готовые продукты – целую сумку. Да так и скажет: «Полина Игнатьевна, делайте с ними, что хотите. А мне некогда – в институт надо». И рыба есть, и овощи, и фрукты. Смотри сама – пироги. Солянка, заливное – это все из ее продуктов. Разве я бы такое купила сама? Ни за что. Я теперь себя при деле, нужной чувствую. Топчусь себе на своей кухоньке, слушаю старинный приемник, пеку пирожки и часами разговариваю по телефону со старыми знакомыми. Они с удовольствием заглядывают ко мне. Вчера даже с бывшей работы женщины приходили. Целый день вспоминали старое время. Люблю друзей, белоснежную скатерть, настоящие пирожки с капустой. Вот – как сейчас...
– Хорошо с тобой, Игнатьевна. Честное слово, хорошо. Душой отдыхаю. Знаешь, я иногда завидую, что не могу вот так, как ты, запросто напечь таких же пирожков и пригласить старых знакомых... Не умею... Покупаю в магазине... И все получается не так. Вроде бы, и вкусно, но чего-то все-таки не хватает.
Я сидела за стенкой и понимала, о чем говорила Ксения Захаровна.
– Всегда ты умеешь жить спокойно и независимо от обстоятельств. Прямо феномен какой-то непереводимый. Посидишь у тебя в гостях, как будто в раю побываешь, – потешалась гостья.
Они поставили старые пластинки Орловой и долго слушали ее песни. После того, как гостья ушла, я выбралась со своими конспектами на кухню и начала разговор:
– Полина Игнатьевна, – я теперь в состоянии платить вам за комнату. У меня появилась подработка. Настоящая.
– Не надо мне твоей платы, – резко возразила она. – Не надо. Лучше собери денежки и пригласи родителей. Представляю, как они там переживают за тебя... Сама говорила, им со своими зарплатами невозможно скопить на билет.
Я смотрела на Полину Игнатьевну и понимала, что по каким-то внутренним человеческим законам, мне лучше всего ничего не менять и по-прежнему придерживаться старого графика.
– Эх ты, шляпа. Чудачка. От таких денег отказываться! Вы из провинции все ненормальные. – Валька остановилась, почесала в затылке, некрасиво сдвинув на бок свою самодельную прическу, и еще раз огорченно выпалила: – Мне бы такую подработку. Я бы... Я бы шубку самую настоящую скопила. Эх, ты!
Через год ко мне на месяц прилетела мама. До этого во время летних каникул я два месяца с утра до вечера проторчала в джиме и скопила не только на билет, но и заметно приоделась. Шубку, конечно, не купила, но зато подобрала себе несколько модных джинсовок. Когда ко мне приехала мама, она долго не могла узнать Москву. Она сама здесь училась в университете, но, по ее словам, город тогда был совсем другим...
– Люди... и время... время другое, – вздыхала мама. По ее реакции я поняла, что она вдруг чего-то испугалась и начала сильно волноваться за меня. – Как все дорого, доченька, как дорого. И люди, люди другие. Как же ты выдержишь? Одна, без поддержки...
Получалось, вместо того, чтобы успокоиться и порадоваться за меня, мама начинала переживать все больше и больше... Даже не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Полина Игнатьевна. Она с какой-то незаметной настойчивостью взялась за это дело сама. Организовала вкусный стол, напекла гору пирожков «всяких форм и содержаний», пригласила своих друзей, которые в один голос хвалили меня за устойчивый успех, за то, что так быстро научилась жить сама по себе. И через неделю мама успокоилась. Я бы сказала – почувствовала себя уверенной, наверное, разглядела, что все не так уж плохо. Мы с ней стали выбираться в консерваторию, ходили в театр, на выставки. Она рассказывала мне о своих студенческих годах, о старых друзьях, о том, каким было студенчество в то время. И я вдруг поняла, что несмотря на цены и прочие внешние броские различия, жизнь все-таки по-прежнему держится на тех же принципах.
Так вот я и прожила еще пять лет, почти до самого окончания института. Полина Игнатьевна неожиданно умерла перед самой моей защитой. Сразу после ее смерти собрались какие-то далекие родственники, которых я никогда не видела раньше. Стали организовывать проект евроремонта, переписывать квартиру. Они предложили мне пожить бесплатно взамен на то, что я «выброшу старый накопившийся хлам и за полгода полностью расчищу квартирку». Сначала я хотела отказаться, но потом опомнилась, понимая, что если я лично не разберусь с пожитками Полины Игнатьевны, тогда кто-то чужой, посторонний, приедет и в один день выгребет, выбросит все нажитое, вернее – пережитое – на свалку. Помню, что сразу после зашиты дипломной, принялась пересматривать ее вещи. Старые альбомы, вышивку, книги. Все это я отложила в отдельный ящик и оставила себе. Целый месяц была в тяжелом, грустном настроении, связанном с неожиданной смертью этого, ставшего мне близким человека.
Мне помог однокурсник Сашка, которого я попросила придумать что-нибудь насчет мебели: может, что-то можно отдать ребятам в общагу?
Он приехал и сразу сказал:
– Кому из студентов нужно такое старье... Вот-вот развалится. Если только кухонный дубовый шкаф... На дачу кому-нибудь предложить.
– Нет!.. Я этот шкаф беру себе. В нем все наполнено рецептами и воспоминаниями.
Сашка посмотрел на меня и ничего не сказал. А через неделю сделал мне предложение. Я влюбилась сразу, в ту же минуту, хотя никогда на полном серьезе не воспринимала своего заметно старшего однокурсника. Мне показалось, что этот человек понял, оценил во мне что-то важное. Мы перетащили некоторое вещи, которые я отложила, в семейное общежитие. Потом сыграли самую настоящую студенческую свадьбу – в прекрасной компании знакомых и друзей. Заодно все отпраздновали свои дипломы. Во время тоста я вспоминала Полину Игнатьевну и чувствовала, что мой главный диплом все-таки дал мне не институт, а она. Я морщила лоб и все старалась придумать, как же назвать этот второй диплом с многочисленными предметами обычной человеческой жизни. И никак не могла придумать ответ.
Через несколько месяцев все мы нашли хорошие работы. Саша сразу оказался перспективным незаменимым специалистом, настоящим хирургом. Мы заняли у валькиных родителей денег и купили себе маленькую квартирку. Кстати, с Березкиной распределились в одну и ту же детскую больницу и по уши счастливы работой. Платят, конечно, маловато, но работа нравится. По-прежнему раз в неделю ходим на занятия по аэробике, теперь уже не только ради заработка, но чтобы не растолстеть от калорийных ланчей в кафетерии.
– Черт тебя знает, по каким принципам ты живешь. – Время от времени возмущается подруга. – Надо же – просто так, без всякой подготовки замуж выскочила. Я ни за что бы не рискнула. Подождала бы хотя бы с годик, а вдруг разочаруешься... Пожила бы для себя.
– Перестань, Березкина, давай лучше на аэробику ходить почаще. Теперь по утрам, перед работой, можно... если вставать пораньше.
– Теперь-то как раз и не надо. Деньги есть. Ты же знаешь, мой бойфренд Артур меня по высшему уровню обеспечивает... Я все не перестаю удивляться, почему же ты тогда отказывалась... В голодное студенческое время. А сейчас, при деньгах, сама предлагаешь.
– Ничего ты не понимаешь.
– Что ж тут непонятного? – продолжает однокурсница. – Такие деньги упустила... И все из-за своей дремучей старушки.
В такие минуты мы с подругой ругаемся, даже некоторое время не разговариваем. Но, принимаясь за работу, сразу миримся. Валя – отличный детский врач, сразу чувствует ребенка. Ее практичный деловой подход моментально улавливает малейшее отклонениние в развитии детей. Единственное, что у нее пока не получается, – это общение с больными, вернее, со старшим поколением. Она срывается, не терпит возражений. Но вместе мы с ней уже зарекомендовали себя, как образцовый молодой коллектив. Прекрасное пополнение.
– И как у тебя хватает терпения общаться со всеми этими нервными бабульками, которые так неправильно обращаются с детьми. Перекармливают. Я им – одно, а они – другое. Попробуй с ними вылечи малышей. Закармливают диабетиков... Не разрешают заниматься спортом... Как ты можешь их убедить, не знаю...
– Этому меня Полина Игнатьевна научила, – серьезно отвечаю я.
– Дремучая старушка,– улыбается Валя и сразу переходит на почтительный тон. – А вообще-то она была более, чем современная, эта Полина Игнатьевна. – Усталая, но счастливая Валька, теперь уже вальяжная красавица Валентина Игоревна, в очередной раз машет на меня рукой: мол, поздно тебя перевоспитывать, потом красиво закуривает и говорит: – Ладно, Света, так и быть. Давай почаще ходить на эту твою аэробику. Нельзя расплываться, выходить из творческой формы. Мы с Артурчиком на Гаваи летим, хочу блеснуть в новом купальнике. Все вот решаю – подходит мне Артур или не подходит... Слушай, – спрашивает Валька после серьезной паузы. – Неужели ты просто так взяла и выскочила замуж? За один день решилась? Ну, мать, ты даешь...
– Да, за один вечер. Мы в поход на месяц идем, в тайгу, подальше от людей... В самых обычных спортивных костюмах. Давно мечтали об этом. А еще – записались в спортивный аэроклуб.
– Ну ты, мать, даешь... – в очередной раз удивляется Валька и, забывшись, так же, как пять лет назад, некрасиво счесывает набок свою новую прическу – теперь уже выбеленную французским блондораном в самом дорогом салоне на Арбате. – Неизлечимый случай. Хроническая зараза романтики... Так ты меня, того и гляди, в свой розовый мир затянешь... У меня на этот счет нет пока прививки. Опасно. И чего я, собственно, с тобой вожусь... У меня, знаешь, какие подружки. В салон красоты вместе ходим... С ними хоть можно нормально о бойфрендах посудачить... – Валька нервно докуривает свой французский бычок и потом вдруг резко, не поворачиваясь ко мне, спрашивает: – Слушай, а может, мне все-таки выйти за Вовку? Пять лет за мной ходит. И главное – прощает невозможное. Вот ненормальный. Ругаю его каждый день... А вчера не пришел, – наверное, опять застрял в своей аспирантуре... Сразу плохо стало. Не пришел, и сразу – душа не на месте. Наверное, выйду за Вовку... Может, и правильно говорила твоя дрем... Полина Игнатьевна: за всеми погонишься – никого не поймаешь. Может, остаться на прежнем расписании?.. Ну, готовить из того, что под рукой... Черт с ним, с этим богатым Артуром. Черт с ними, с Афинами и Гаваями. Слишком они для меня броские. Коварный синдром... Не хватает чего-то главного. Вовки не хватает. Эх, была-не была. Завтра соглашусь на предложение Владимира.
Я раскрываю рот и понимаю, что все это время Валька все-таки понимала мою жизнь. Но только почему-то не показывала вида. Я молчу, потому как знаю: нечего соваться с советом – Вальке с ее непостоянным характером, надо решить самой. Я молчу и почему-то еще раз вспоминаю Полину Игнатьевну. Завтра – суббота, утром надо будет съездить на кладбище.
– Слушай, а можно мы с Вовчиком к вам на пирожки нагрянем? Посидим с гитарой, помнишь, как раньше... А то так надоел этот Артур со своими дорогими кабаками и тупыми бабами.
– Конечно – приезжайте, только вечером. Я завтра утром буду занята. У нас, правда, ничего особенно нет. Ждем первой зарплаты. Приготовлю из того, что под рукой.
– Ничего и не надо. Главное, чтоб пирожки с капустой были... И, знаешь, как мы загудим.
|
|
